Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

— Павла — вон!

Откуда вдруг взялась Мишь, я и не видел, как она вошла…

— Ах, ты хозяйка в этом доме? Прости, не знала я, что пан профессор на старости лет решил омолодиться..»

— Вон, и немедленно, не то морду набью!..

Такую разъяренную Мишь я, пожалуй, вряд ли когда еще увижу…

Поспешный стук метронома в тишине, наступившей после ухода Павлы, — кажется, это кровь пульсирует в ушах. Мишь, дрожа от бешенства, кладет на стол приборы.

— Прости, девочка, я должен был сказать тебе это раньше — я не буду ужинать, мне кусок в горло не полезет…

В зале было уже так накурено, словно сегодня вдвойне потребляли воздух; сегодня здесь царит напряжение, совсем не похожее на ту атмосферу, какая устанавливается во время очередных заседаний ученого совета института. Председатель партийной организации почувствовал, что все нуждаются в передышке и, посоветовавшись с обоими соседями, объявил перерыв пятнадцать минут.

Мариан прошел в свой кабинет машинально, словно автомат, так же машинально согласился на предложение секретарши приготовить для него чашечку кофе. Уселся в кресло за своим столом, закурил. Как определить эту странную, по контрасту с шумом в зале, тишину, которая начала подползать к нему из углов кабинета, от пустых кресел за черным столом для совещаний, проникая сквозь тиканье настенных часов? Глухая пустота, тянущаяся к нему над погребальной чернотой длинного стола у противоположной стены, имеет свое название: одиночество. Нелепый факт: я остался в одиночестве. На моей стороне уже только преданная мне секретарша, Гених да еще, может, двое-трое молодых сотрудников, которые если и станут членами ученого совета, то разве лет через десять; еще, быть может, парочка молодых лаборанток — и Люция. Кто решится упрекать ее за отсутствие на сегодняшнем собрании, на которое созвали весь ученый совет?

На столе президиума в зале лежит этот злополучный сборник материалов Лионского гематологического конгресса. Уже выслушали обоих соавторов Мариана, «своего» Крижана и специально приглашенного Перницу; выступил Пошварж, а под впечатлением рушащегося директорского трона осмелели даже некоторые рядовые сотрудники. Знакомая поляризация страха и смелости: по лицам некоторых так и читаешь, что, если бы весы склонились на сторону теперешнего — пока еще — директора, они с таким же энтузиазмом взялись бы превозносить заслуги и достоинства шефа. Однако будем справедливы: высказаться попросили и таких, у которых были все основания подлить масла в огонь критики, а они ни словом Мариану не повредили. Но Пошварж — стреляный воробей в тактике: чтобы его реноме не пострадало от прямого, им самим проводимого наступления, он подготовил двух главных ораторов; мнения о «товарище директоре» имели один общий знаменатель: Навараде старался сосредоточить в своих руках всю власть, все решать единолично. Выступление более радикального из этих двух ораторов вызвало в зале такую тишину, что слышен был полет мухи: «Институт — это я, включая сюда профком — пускай себе заботится о путевках— и даже партийную организацию, у которой нет самостоятельной позиции относительно деятельности института»…

Мариан машинально отпивает кофе, а мысли тянутся в усталом мозгу, и невозможно найти ничего, за что бы уцепиться. Я действительно не слишком считался с парторганизацией, тем более что сейчас, во второй половине шестидесятых годов, партия впала в какую-то растерянность перед натиском всевозможных новых организаций и Объединений… Правда, в пашем институте несколько иное положение, в парткоме есть научные работники, но как мне было опереться на них, если я, заместитель председателя парткома, их даже никогда не поддерживал?

Какой угнетающий ход собрания… Самый страшный момент, вероятно, был, когда читали вслух письмо Мерварта… В данный момент он болен, пусть ему простят, что он не может отозваться на приглашение и явиться лично. Он видит вещи глазами старого врача, уходящего со сцены жизни: жажда успеха, жажда славы в науке — это недуг, не описанный в медицинской литературе и все же весьма частый, а у научных работников почти повсеместный…

«…Я прошу партийный комитет обсудить дело снисходительно, с пониманием слабостей человеческой души, человеку науки, поставленному на ответственный руководящий пост, необходимо чувство уверенности в себе, а это порой снижает его способность различать, где та грань, которую не следует переступать…»

В тихом кабинете Мариан пьет кофе непривычно большими глотками; вторую сигарету прикурил от первой.

«…Прошу взять в соображение, что доктор Навара посвятил важному научному исследованию лучшие годы своей жизни, отдавая этому делу все свои творческие силы»… — всплывают в памяти слова из письма Мерварта, но теперь эти слова обретают эффект пощечины.

«…Не доказано, что доктор Навара извлек из этого материальную выгоду, так что, видимо, речь здесь лишь о его попытке поддержать таким образом свой личный научный авторитет за рубежом…»

Какая глубокая тишина — во второй раз — воцарилась на собрании, когда председатель кончил читать письмо. А над этой давящей тишиной, как восклицательный знак, — единая для всех присутствующих мысль: и это пишет человек, которому Навара помогал «уйти» с поста директора, чтобы самому его занять!..

Стук в дверь — вошла лаборантка; когда-то она начинала в институте при Мерварте, теперь в ее волосах уже много седины, несколько минут назад она сидела в президиуме как член парткома.

— Товарищ доцент, ты знаешь, я всегда хорошо к тебе относилась…

Непривычное, но в данном случае деликатное обращение; еще недавно Мариан был для нее, так же, как и для других, «товарищ директор».

— Не следовало мне этого делать, но все же я решилась: хочется мне тебя уберечь… — Она не знала, как продолжать, отвела упавшую прядку волос, бесцельно потрогала серьги. — Не знаю, слыхал ли ты, что у Пошваржа в резерве еще один козырь на тот случай, если ты будешь упорно отстаивать свою позицию.

— Не слыхал. В последнее время окружающие оставляют такие сведения при себе.

— В «Гематолоджи ньюс» напечатано твое интервью, в котором ты говоришь о цитоксине, как о собственном открытии— имена Крижана и Перницы не упомянуты…

Закон серийности. Случится одна беда — и все, сколько их есть, так и сыплются на твою голову.

— Я сказал тому журналисту, что у цитоксина три аз-тора— он или не расслышал, или опустил этот факт по небрежности. А текста мне перед набором на подпись не давали.

В глазах даже этой, далеко не коварной, женщины — легкое сомнение.

— Однако при интервью опубликована и твоя фотография.

— Но я-то не так формулировал свои ответы! Настоящий мужчина отвечает ударом на удар. И я не позволю так дешево со мной разделаться: буду защищаться. Собрание неправомочно снимать директора — это компетенция президиума Академии! А моему интервью намеренно придали неточный смысл…