Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

У двери в библиотеку блестела новая вывеска на чешском языке, но сама дверь из коридора была заперта. Кто-то прошел по коридору к соседней комнате.

— Новая заведующая — я еще не знаю, как ее фамилия, — будет здесь только первого. Она говорила, у нее от отпуска еще несколько дней осталось.

Руженка виновато посмотрела на Камилла, щеки ее опять порозовели. Что теперь? Сдается мне, милая, что все это ты знала и раньше…

— Отнесем пока чемодан в твою комнату?

— Это успеется… — в ее тоне Камиллу послышалось подозрительное. — Пойдем пока посмотрим, как выглядит мое новое место действия.

Осмотр Катержинок занял четверть часа. Лечебница, один большой пансионат и два поменьше, кафе, кинотеатр, парк с павильоном для музыки. Два лебедя на озерце моментально подплыли к берегу и начали попрошайничать. Курортный городок в этот час был почти безлюден, пациенты, согласно предписанию, отдыхали после обеда.

— А лес по виду неплох, — кивнула Руженка на зеленую полосу неподалеку. — Только, пожалуй, страшновато будет одной…

— Остается надеяться, что курортники не нападают на одиноких девушек, а „вервольфов“ уже отослали домой, в рейх.

— Вот не надо было вспоминать об этом, теперь уж я точно стану бояться. Читал про почтальона, которого недавно убили на хуторе у Тахова?

— Ты не должностное лицо, и при тебе не будет большой сумки, набитой деньгами, — ответил он и вдруг подумал: почему рядом со мной нет сейчас Мины! И очень четко ее увидел — в новом платье, которое ей так к лицу— это называют „моделью“, — с непривычным асимметричным овальным вырезом… С усмешкой поймал себя на том, что перенял от своей любовницы некоторые специальные термины из области, в общем-то недостойной поэта, — но ведь, в конце концов, обыденные вещи неотъемлемы от жизни, а прозаик обязан знать даже то, что вряд ли когда-либо использует в своем творчестве.

— Зеленый валуй! — вскричала Руженка, и Камилл только сейчас заметил, что они перешли из парка в лес. — А это зеленушка, она голубоватая, и… зубчатые пластинки… — она с веселым видом принесла показать гриб Камиллу.

— Вот не предполагал, что ты в лесу как дома.

— Я редко когда попадаю в лес, а грибы знаю по книжкам. Кроме трех сотен книг, у меня дома есть еще три атласа грибов. В сущности, все, что я знаю, — из книг, — сказала она, словно извиняясь.

И Камиллу от этого признания стало жаль ее — за то, что лишена Ружена всех тех радостей, которые обогащают жизнь девушек. И за то, что ей придется провести здесь четыре дня в полном одиночестве, когда он уедет с Крчмой. Однако сострадание — совсем не то, чего от него ожидала Ружена…

Почему нет со мной Мины? Она, правда, вряд ли отличит белый гриб от поганки, зато она излучает такие возбуждающие любовные флюиды, что дух захватывает…

Руженка в восторге носила Камиллу гриб за грибом и даже один лесной шампиньон — такой гриб он видел впервые в жизни. На косогоре над дорогой Ружена нашла боровик; прыгая через канаву — Камилл подал ей руку, — она споткнулась и прямо влетела к нему в объятия. Их лица оказались вплотную: три секунды смятенного оцепенения — и, когда поцелуй был уже неотвратим, Камилл сделал то, чего и сам не мог объяснить: легким движением отстранил девушку.

И опять они пошли рядом; несостоявшееся сближение отметило высокий лоб Ружены краской покорности. Только сейчас она заметила, что от боровичка, который она все еще держала в руке, осталась только половина — этот сломанный красивый гриб стал как бы символом неудачи: то мгновение могло перевернуть всю ее жизнь, а пропало впустую… Она выбросила остатки гриба, машинально вынула из сумки очки и надела их. Шла молча, устремив взор вперед, и лишь изредка поглядывала на свою руку, и Камилл чувствовал за нее, как в этой пустой ладони она все еще несет горечь разочарования.

Описав круг, пошли обратно — и вдруг расслышали лесную тишину покинутого, обезлюдевшего края. Стоял теплый еще, солнечный осенний день; полосы леса, тихого, уже почти без птичьего гомона, сменялись нескошенными лугами да брошенными нивами, еще не обретшими новых хозяев. И за очками на лице Руженки светилась как бы окончательная примиренность с тем, что и на сей раз она обманулась и этот шанс упустила.

Из здания лечебницы вышел Крчма. С интересом просмотрел добычу, которую Камилл нес в носовом платке. Заметил печаль на лице Руженки.

— И ни одного ядовитого — видали? Дитя города, а как разбирается в дарах леса.

— Это все Руженка, я в грибах — ни бум-бум. — Последние слова я мог бы и не произносить. Угрызения совести — неоплаченный долг за приятное настроение по дороге из Праги; один дружеский поцелуй ни к чему бы меня не обязывал!

Провожая Крчму к его пансионату, дошли до бывшего немецкого квартала. Странная тишина… Брошенное жилье, а кое-где домики уже заселены; собачий лай за забором одного из них странно отдается на полувымершей улице., Некоторые окна выбиты, за ними кучи обломков, рухляди — немецкий Иисус Христос смотрит с почерневшего распятия на весь этот вызывающий, мстительный беспорядок, который немцы оставили после себя. Еще одна опустевшая квартира, но эта убрана так, словно ждет новых хозяев, за окном кухни белый занавес с вышитой надписью „Mit Gottes Segen wird alles gedeihen“ [34] С благословением господа все будет хорошо (нем.). , на стене — глиняная посуда.

Камилл вдруг остановился: за одним из окон, лицом к улице, сидит кукла в замызганном дирндле [35] Национальное немецкое платье. , одна рука оторвана.

И вдруг отчетливо встала перед ним икая картина: фанатичные немецкие женщины в истерике прорываются сквозь оцепление солдат, со слезами восторга пытаются бросить хоть цветочек в автомобиль Гитлера, проезжающий по пражским улицам. „Wir danken unserem Fuihrer! Sieg heil!“ [36] Спасибо нашему фюреру! Да здравствует победа! (нем.).

Эта кукла за окном…

— Не взывайте к нашим чувствам, — пробормотал он скорее про себя, не ожидая ответа.

— Да, атмосфера довольно впечатляющая, — Крчма оглянулся на пустынную улицу. — Послушай, Камилл, а может, попытаешься извлечь что-нибудь из этого!.. Заселение пограничной области — вот это тема! Со всем, что к сему относится: люди, в корне переменившие свою жизнь, так сказать, пионерами начинают все сызнова, на пустом месте… Вжиться в чувства тех, кто приехал сюда со всем скарбом, не зная, куда и на что едут, — а их тут встречает мертвая тишина, однорукая кукла в дирндле… Немало и драматических, моментов, напряжения к опасностей — ты хорошо знаешь, сколько тут было случаев саботажа, прежде чем выдворили закоренелых нацистов. Мне кажется, что материала вполне хватило бы на приличную повесть…

Каким мягким тоном говорит, никакой грубоватости… Все-таки болезнь как-то изменила нашего Роберта Давида.