Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

Половина присутствующих повернулась к Гейницу; от тяжелого смущения шрам на его скуле налился красным. Чертова девка! Такой безвредный и, в сущности, беззащитный парень, а она превращает сегодняшнюю вечеринку в пытку для него, подумал Крчма. Но, прежде чем он собрался прийти на помощь Гейницу, это сделала Мишь.

— Не обращай на нее внимания, Гонзик. Ты больше всех нас заслуживаешь похвалы. Не будь ты тогда таким остолопом, не образовалась бы наша Семерка, и было бы очень жаль.

Гейниц втянул голову в плечи: кроме шрама, у него теперь покраснели и уши.

Обе вы заслуживаете подзатыльника, подумал Крчма. Правда, Мишь не так уж виновата: просто, как это с ней часто случается, ее милосердное вмешательство вышло неловким.

Общее веселье возобновилось; первая в классе мамаша гордо показывала карточку своего Петричка. Мариан, мысленно витавший где-то, не слушал, о чем разговор, и теперь вежливо спросил, мальчик это или девочка?

Ивонна засмеялась своим низким альтом над его рассеянностью и заговорщически подмигнула Крчме. Красавица класса! Он вспомнил, как еще в четвертом классе, к неукротимой ярости Ивонны, мама иногда поджидала ее у школы. А когда их шестой класс поехал на убогую, согласно условиям протектората, прогулку за город, родители Ивонны явились к вокзалу — проверить издали, действительно ли едет весь класс.

За последние три года она необыкновенно расцвела. И вот эта красивая, немного бесцеремонная молодая женщина, с золотыми волосами до плеч и глубоким декольте, стоит перед первым серьезным распутьем. Удастся ли мне добиться, чтобы эта, судя по всему, целеустремленная личность, отлично сознающая свою прелесть, сумела бы восхищаться, скажем, радугой на небе или тончайшей паутиной на утреннем солнце, сумела бы просто из любви к человеку совершить то, что не принесет ей лично никакой выгоды? Что-то подсказывает мне — эта девушка станет, как говорят немцы, моим.

Ивонна словно почувствовала, к кому устремлены мысли Крчмы, — подошла выпить с ним и со школьным служителем. Пан Понделе скептическим взглядом окинул ее эффектный вечерний туалет.

— А мне твое платье кое-что напоминает! Ивонна вопросительно подняла брови-ниточки,

— Только, девонька, не знаю, осмелюсь ли, ведь столько лет прошло…

Соседи по столу навострили уши.

— Осмельтесь, пан Понделе!

— Во втором классе, как всегда перед каникулами — или это было в третьем? — пришел в школу фотограф. Мамочка уж и тогда наряжала тебя, только по-старомодному, всякие там рюшечки, бантики, воланчики…

Говор в зале постепенно умолк, воспоминания пана Понделе превратились в сольное выступление. Он выпил для куража и встал.

— Насколько я ее знал, — начал он торжественно рассказывать уже не одной Ивонне, а всему классу, и от волнения, оттого, что столько глаз устремилось на него, старался говорить изысканно, — девчонка из-за такого неподходящего наряда ударилась в панику, но ненадолго, иначе это была бы не Ивонна. „Пан Понделе, дайте мне ваш халат!“— „Это еще зачем?“ — спрашиваю. „Да беда у меня, не могу я в этом сниматься“, — и показывает мне платье, измазанное в земле, по-моему, она еще и молоком его облила. Но чтобы совсем испортить — не испортила, уже тогда она была хоть и маленькая, но практичная женщина.

В зале воцарилась такая напряженная тишина, что стала слышна перебранка двух женских голосов за стеной, в соседней кухне. Пан Понделе допил бокал гамзы.

— Может, вы уже не помните, а у меня память, как у слона: вы все выбежали во двор, мальчики взобрались на скамейки, что притащили из физкультурного зала, перед ними выстроились девчонки побольше, а в самом первом ряду уселись совсем маленькие. Ивонна прибежала в последнюю минуту, в моем черном сатиновом халате, только надела она его задом наперед, так что спереди получился высокий воротник до подбородка; и, разумеется, был ей халат до самого полу. „Не можешь же ты сниматься в этом!“ А Ивонна хоть бы что. Ну, фотограф, чтобы не терять времени, сделал снимок. А Ивонна, ясное дело, и рожицу нужную состроила, так что каждому бросалась в глаза на фотографии — этакая сиротинка…

Пана Понделе вознаградили шумными рукоплесканиями.

Крчма тоже вспомнил эту фотографию. Действительно, на ней выделялась Ивонна, всякий сразу обращал внимание на эту красивую грустную девочку и жалел ее… И Крчма припомнил еще, что когда впервые увидел этот групповой снимок, то молча, усмехнувшись в душе, шлепнул Ивонну по задочку, она же ответила ему победоносной улыбкой.

Дыму и шуму становилось все больше. Гейниц обвел товарищей неуверенным взглядом, поерзал на стуле, вытягивая шею, потом, затянув галстук, встал. Погремел в кармане коробочкой с маленькими шахматами, на худом его лице появилось просительное выражение: не сыграет ли с ним кто-нибудь? Но все от него отмахивались, пока над ним не сжалился тот, от кого он этого меньше всего ожидал (остерегайтесь одностороннего, упрощенного суждения: человеческая душа, к счастью, сложнее!). Это был Мариан Навара. Теперь только бы дело закончилось так, как надо бы…

— А что, уважаемые, потанцуем? — предложила Ивонна.

— Где взять музыку?

Несколько человек обернулось к пианино в углу зала.

— А у нас есть свой музыкант! — Да я на пианино не умею.

— Неважно, играй!

Цирк пожал своими могучими плечами и степенной походкой подошел к инструменту, попытался сыграть модный „лембет-уок“. Начали танцевать, да тут же и остановились.

— Господи, как ты бренчишь? Вроде два-три разных танца сразу!

— Под эту музыку не танцевать, а плакать хочется!

— Я вас предупреждал, друзья. Разве я виноват, что у меня каждый палец по две-три клавиши захватывает? — поднял он свою медвежью лапу.

Его отогнали от пианино; ничуть не обидевшись, он спокойно отошел в противоположный угол, и тут все заметили, что там стоит футляр.

— Что ж ты сразу не сказал, что принес гитару?

— Вы же на пианино просили. А я, когда могу, просьбы выполняю. — Он немного отодвинул стул, тронул струны и в собственном сопровождении во все горло запел:

Два зайчонка у реки дернули вприсядку» а за ними впляс пошла кума куропатка.

— И это я вас восемь лет учил чешскому языку, паршивцы! — крикнул Крчма, но голос его потонул в одобрительном гуле.

Видали, каков этот верзила, этот посредственный ученик! Однако кое в чем он превзошел прочих: в способности делать самые естественные выводы из своих отношений к людям. Не то чтобы он увлекался политикой, но он просто не мог не вступить в партию. Моя заслуга? Пожалуй, нет, хоть я и не прочь присвоить себе пускай малую толику заслуги в этом. Тут, скорее всего, сказалась отцовская кровь: недаром старый Пирк во время войны сидел в концлагере за «политическую неблагонадежность».