Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

— И все же что-то говорит мне: Мариан будет моим несчастьем.

— Несчастьем? Почему? — Крчма стал серьезным.

— Ради него я совершила ошибку, которая уже стоила мне нескольких лет жизни.

Крчма от удивления даже выпрямился.

— Ну, это ты должна объяснить мне получше! — в его тоне было сомнение. — В твоем возрасте — если говорить о биологическом времени — несколько лет довольно большая потеря. Если, конечно, принять твои слова всерьез.

Ох, этот тон сомнения! Неужели я похожа на школьницу, которая старается выглядеть поинтереснее?

— Так ведь в медицинский-то я пошла ради него!

— Ну и что?

Мишь встала, прошлась по вагону, машинально проверила, хорошо ли закреплена на железном полу детская коляска. И встала над сидящим Крчмой, как над обвиняемым.

— Помните свадьбу Камилла? В тот день я срезалась по патологической анатомии. А три дня назад завалила ее в третий раз, после того как сам декан разрешил мне последнюю переэкзаменовку. Год пропал, придется повторять…

Вот так-то. Что он теперь скажет?

Крчма от растерянности чуть не присвистнул, но тут же с каким-то облегчением махнул рукой в узкий проем приоткрытой двери:

— Карлштейн!

Вовремя подгадал поезд к этой могучей старинной крепости на вершине крутой горы — дал Крчме возможность оправиться.

— Что тебе сказать, Мишь? Знаешь, несмотря на все передряги, годы учебы — самая золотая пора, ты поймешь это, когда тебе придется вставать по будильнику и все свои прекрасные стремления подчинять по необходимости служебным обязанностям. Так что считай — ты на целый год продлила для себя счастливое время.

Мишь вздохнула: неисправимый сумасброд и оптимист!

— Просто вы умеете находить утешение для кого угодно. Погорельцу, наверное, сказали бы — пускай радуется, что вместе с домишком он избавился от ненужного хлама, смертнику по дороге на виселицу…

— Понимаю, ты ненавидишь меня за твой провал по анатомии, — перебил ее Крчма. — Но ведь другие-то экзамены за третий курс, которые ты сдала, засчитают…

— Кроме тех, за которые я получила тройку, а таких большинство. Но что самое худшее — потеряю стипендию. В общежитии меня, правда, оставят, но придется платить за него. Понимаете, что это значит в моем положении? В кармане у меня всегда было пусто…

Как-то я сегодня странно разговариваю — верный признак, что утратила равновесие…

Крчма стиснул губы — видно, старается не показать мне своего сочувствия; ну, уж этого-то я тем более не выношу!

— Как ни странно, я еще не спросил тебя, куда ты, собственно, едешь таким необычным способом.

— Таким необычным способом я езжу обычно к отцу. На сей раз — чтоб сообщить ему эту утешительную новость и утвердиться в собственном убеждении, что не гожусь для медицины и надо с ней кончать. Между прочим, в этом, конечно, убеждены и вы.

— Напротив, я думаю, что тебе надо закончить медицинский. Капитулянтские настроения — не в твоем характере и перечеркнуть три года ученья — просто грех. Тем более что быть независимой от мужа в наше время — вещь существенная.

Что это он вдруг так растроганно смотрит на меня, будто только сейчас разглядел мою убогую одежонку? Это ведь для него не новость!

Крчма тронул ее за локоть.

— А что ты скажешь, Мишь, на такое дружеское предложение: если я, в пределах моих возможностей, стану выдавать тебе своего рода пособие, на время учебы, вплоть до окончания?

Мишь окаменела: бога ради, я не ослышалась?! Целая шкала разнообразных чувств вихрем пронеслась в душе, и последнее из них вынырнуло из самой глубины ее — так проясняется в проявителе неясное изображение — и приобрело четкие контуры оскорбленного разочарования.

— Как могло вам прийти такое в голову, пан профессор? За кого вы меня принимаете?

Встала, машинально поправила верхнюю стопку журналов, растрепавшуюся от сотрясения вагона. Не заем — подарок, чтоб навсегда обязать благодарностью… Девушка, принимая приглашение мужчины к роскошному ужину, должна знать, в чем будут ее обязанности… Тем более что я не уверена толком, ухаживает ли за мной кто-нибудь… Во всяком случае, не Мариан, не правда ли, так почему бы мне не вступить в связь со стареющим господином, который будет меня содержать под предлогом помощи? Да может ли быть, что такое мне предлагает Роберт Давид, которого я обожала столько лет?! Мишь опять опустилась на свой ящик, с невероятной остротой почувствовав, что она уже совсем другая Мишь и что там, напротив, — совсем другой Крчма.

Между ними разом опустился занавес тягостного отчуждения. Всему, что было до сего дня, — конец.

— В чем дело? — Крчма смотрел на нее с недоумением. — Мы достаточно давно знакомы, и у тебя достаточно развита чуткость, чтобы…

Какое у него обиженное выражение — будто оттого, что у меня так развита чуткость, обижаться имеет право именно он!..

А Крчма, заложив руки за спину, уже топал по вагону, и лицо его багровело.

— Ты что вообразила?! — повысил он голос. — Не обо мне, о себе! — Он уже кричал. — Дура несчастная! — Он пнул ногой журналы, верхняя связка свалилась, он не поднял.

Колеса застучали по стрелкам, колеи разветвились, поезд тормозил. Крчма рывком откинул запор, отодвинул дверь.

— Я возвращаюсь в Прагу! — громыхнул он. Вагон со скрипом остановился.

— Надеюсь, отец не очень станет тебя ругать, — преодолевая себя, чужим голосом проговорил Крчма, глядя мимо нее, даже руки не подал: усы встопорщены, на лице- выражение оскорбленного укора: разочаровала ты меня! И здорово!

Ох ты, боже, это я-то его!..

Крчма шел к паровозу — холодный ветер, тянувшийся вдоль перрона, остужал ему лоб, успокаивал. Пирк как раз слезал с отвесной лесенки с масленкой в руке.

— Ну, как вам ехалось? — Пирк расплылся в широкой улыбке, он уже успел испачкать подбородок чем-то черным. — Заметили, как мягко тронулись с места? Поддать пару так, что колеса на месте проворачиваются, это всякий пентюх сумеет, а тронуться прямо с места, плавно и не скользя, — тут уж сноровка требуется.

Крчма усилием воли согнал с лица хмурь.

— Твое искусство мы оценили как должно.

— А что Мишь?

— В Клатовы едет.

— А разве вы — нет?

— Я — домой.

Случилось что-то? — прочитал Крчма вопрос на лице Пирка.

— Вот жалость-то, мы с вами и не поговорили толком…

— В другой раз.

Проводник в хвосте поезда подал сигнал, другой проводник, в среднем вагоне, поднял руку — к отправлению готов! Из окошка служебного вагона высунулся начальник поезда.

— Знаете что? — У Пирка загорелись глаза. — Как «дед» задудит, мигом полезайте на паровоз! Остановка теперь будет только в Рокицанах, там начальник станции — мой знакомый, и в Пльзени уж как-нибудь выкрутимся. Не скоро еще так повезет, чтоб ехал с нами «дед» Кржиж со своей дудкой…