Алан Силлитоу - Ключ от двери

Он глядел на стены, на жену, на детей, снова на жену, пока все, кроме Веры, не вышли из комнаты.

Вера не выдержала:

— Опять зверем смотришь. Что еще? Сигарет, что ли, нету?

Он уставился на нее, взбешенный.

— Да, нету. И жратвы тоже.

Ярость одного лишь разжигала ярость другого.

— Ну и что же? — проговорила она вызывающе. — Я-то что тут могу поделать?

— Пошли Брайна, пусть одолжит пару шиллингов у твоей матери, — предложил он последнее отчаянное средство, к которому, как он знал, Вера не прибегнет.

— Не могу, — сказала она громко страдальческим голосом, — Ведь я ей еще с прошлой недели долг не отдала.

— Жмоты проклятые, ничего из них не вытянешь.

— Не приходилось бы просить, кабы ты пошел поискал работу, заработал бы хоть что-нибудь, — сказала она, готовая расплакаться от его и своих несправедливых слов.

Он смутно сознавал, что мог бы многое ответить ей на это, но выжал из своего запрятанного внутри отчаяния лишь несколько слов протеста:

— Работал бы, кабы была работа. Я всю свою жизнь работал, побольше, чем другие. — Он вспомнил вчерашний безрезультатный поход, всю много раз повторявшуюся историю.

— Дали тебе работу?

— Нас там пришло слишком много.

— Сволочная жизнь.

Тогда он сказал ей с горечью:

— Не беспокойся, скоро я понадоблюсь, уж я это знаю.

— Надо бы вам всем держаться вместе и показать им как следует. На куски разорвать всех этих прохвостов.

— Когда в брюхе пусто, не очень полезешь драться. Помнишь, что сделали с теми беднягами из Уэльса? Облили из пожарной кишки.

— Когда-нибудь они за все расплатятся, — сказала Вера. — Их черед придет, вот увидишь.

Теперь он ей говорил:

— И потом, я ведь, кажется, даю тебе тридцать восемь шиллингов, не так, что ли?

— И надолго этого хватает, как по-твоему? — только и могла она сказать.

— Не знаю, куда ты их деваешь, — только и нашел он, что на это ответить.

— Может, думаешь, я их в помойку бросаю? — крикнула она пронзительно, делая шаг к двери.

— Не удивился бы.

— Тебя ничем не удивишь, дубина!

Она ждала, что он вскочит и ударит ее или швырнет чем-нибудь, что под руку попадется. Но он не двинулся с места.

Перебранка продолжалась. Спорили глупо, бессмысленно, безнадежно. Брайн слушал, стоя под окном, и каждое слово было для него хуже, чем десяток ударов кулака мистера Джонса. «Ругаются», — говорил он себе, и сердце, зажатое в тиски, готово было разорваться.

Маргарет стояла тут же.

— Из-за чего ругаются?

— Из-за денег.

— Ты мне скажи, когда они перестанут, ладно, Брайн?

— Стой и жди со мной здесь, — сказал он, заглянул в окно и увидел, что отец по-прежнему сидит у каминной решетки, бледный, сгорбив плечи. А мать у стола смотрит газету. — Еще не кончили, — сказал он сестре.

Они не заходили в дом дотемна, потом вошли, надеясь, что настроение отца стало лучше, что мать каким-то чудом выпросила, или одолжила, вымолила, или украла у кого-нибудь, или колдовством раздобыла для него сигарет.

Как-то раз, чувствуя, что ссоры не избежать, Ситон надел пальто, сел на велосипед и покатил по улице. Час спустя он вернулся, уже пешком, но с сигаретой во рту и в каждой руке держа по кульку с едой. Брайн пошел следом за ним в дом и увидел, что отец положил кульки на стол и протягивает Вере сигарету.

— А велосипед твой где?

— Принес еды тебе, видишь? — сказал он суетливо, с гордостью.

Она закурила сигарету и рассмеялась.

— Спорю, что ты его загнал.

— Загнал, голуба моя.

— Вот стервец, — сказала она, улыбаясь.

— Чего я только для тебя не сделаю.

— Да я знаю. Только я терпеть не могу, когда ты мне хамишь.

Он обнял ее.

— Никогда я тебе не хамлю, голуба. А если хамлю, так уж ничего не могу с собой поделать.

— Сукин ты сын, вот ты кто, — улыбнулась она.

— Ничего, Вера, голуба моя.

— Сколько ж ты за него выручил?

— Пятнадцать шиллингов. Я его загнал у Джеки Блоуера.

Он купил велосипед всего с год назад, вечно с ним возился, то менял лампочку в фонаре, то ставил новые тормоза, которые кто-то ему дал, то приделывал звонок — нашел где-то; часами чистил и смазывал. Ей бы и в голову не пришло, что Ситон может с ним расстаться.

— Захожу в одну лавку, там предлагают шесть шиллингов. Шесть шиллингов! «Послушай, — говорю, — приятель, ведь это не краденый, мой собственный!» И вышел. На прощание еще сказал им, куда они могут отправить свои деньги, понимаешь? Так прямо и выложил.

— Да уж представляю себе.

Ситон снял пальто и кепку, придвинул стул к столу. Заметив Брайна, снова встал.

— Эй, Брайн! Ну, как живешь, сынок? — Схватил его большими мускулистыми руками и подкинул к потолку.

— Пусти меня, пусти, пап! — кричал Брайн и радуясь и труся.

Ситон опустил его на пол, потерся щетинистым лицом о ребячью щеку.

— Ну-ка, Вера, завари чаю. Вон там сахар, молоко и мяса немного. Пошли-ка Брайна за хлебом.

Чайник вскипел. Ситон помешивал чай в своей кружке, и, когда Брайн отвернулся, приложил к его руке горячую ложку. От неожиданности Брайн вскрикнул во все горло и убежал подальше, чтобы отец не дотянулся. Брайн радовался, когда дома не ссорились, все были довольны и он мог любить отца, забыть о том, что собирался сделать, как только вырастет и станет большим и сильным.

Вера не раз замечала и в своих детях приступы злости и упрямства, внушавшие ей такое отвращение в муже. Как-то раз, когда Брайн вернулся с улицы домой, она сказала ему, чтобы он сходил за хлебом. Он уселся на стул с комиксом в руках.

— Обожди, мама, дай мне дочитать.

— Нет, сейчас иди, — сказала она, колотя вальком в цинковой лохани, где в мыльной воде мокло белье. — Иди-иди, отец скоро придет. — Он не ответил, только сердито, не отрываясь, смотрел на страницу, но Чан, человек-топор, как будто исчез с нее. Вера подлила в лохань свежей воды. — Пойдешь или нет? — повысила она голос.

— Пусть Маргарет идет. Или Фред.

— Их нет дома. Ты пойдешь.

Он мог оттянуть еще немного.

— Дай мне дочитать комикс.

— Не пойдешь, так я отцу пожалуюсь, как только он вернется, — сказала она, насухо вытирая стол, прежде чем расстелить скатерть.

— Жалуйся. Подумаешь!

Сказав это, он испугался, но его сковали путы упрямства и он твердо решил не двигаться с места.

Пришел Ситон, сел за стол перед тарелкой с тушеным мясом и спросил хлеба. Брайн уже жалел, что не сбегал в булочную, но так и не тронулся с места. Теперь слишком поздно, говорил он себе, хотя знал, что время еще есть, можно преспокойно спросить у матери четыре пенса и пойти за хлебом, отец и не узнает, что он снахальничал. Он остался сидеть на стуле.

— Нету хлеба, — сказала Вера. — Просила Брайна сходить минут десять назад, но он был так занят своим дурацким комиксом — не пожелал сделать того, что ему было велено. Он меня иной раз просто с ума сводит, пальцем не хочет пошевелить.