Иван Науменко - Сорок третий

Во дворе возбужденные голоса, возня. Бондарь выскакивает на крыльцо. Открывая дверь, невзначай отталкивает часового, который стоит, прижавшись к ней. Тьма, сечет косой, с ветром дождь. Бондарь узнает Топоркова, приказывает пропустить.

Топоркова не было две недели, ходил в Мозырь к Турбиной.

Разведчик промок до нитки. Под кожанкой, которую повесил на гвоздь, целая лужа.

— Дал бы выпить, да нечего, — говорит Бондарь. — Не держим. Сухой закон. Рассказывай...

Хитрый, цыгановатый Топорков щерит зубы:

— У меня есть, Павел Антонович. Одубел бы без подкрепления. На Припяти в полынью провалился.

— Ты что, шутишь? Припять разве тронулась?

— Стоит. Трещит лед. Стреляет, как из пушек. Вот-вот пойдет. Я просто в полынью нырнул.

— Был в Мозыре?

— Был.

— Немцы домой не собираются?

— Пока что нет.

Откуда-то из-под полы Топорков достает воинскую фляжку в сером ворсистом футляре. Бондарь идет в переднюю комнату, приносит два стакана, краюшку хлеба, разрезанную пополам луковицу.

Топорков улыбается:

— Не то питво, Павел Антонович. Не под лучок. Коньяк. Может, даже французский. Я не очень разбираюсь. Но тонус поднимает что надо. Правду говоря, пропал бы без него.

С этими словами Топорков вынимает из кармана, кладет на стол две плитки шоколада.

— Жук ты. Не можешь без фокусов? Не потому ли задержался?

— Нет. Давайте выпьем. Расскажу по порядку.

Выпивают по полстакана бурой, терпкой на вкус жидкости.

— Кого-нибудь угости еще. Шоколад отдай девчатам. У тебя, наверно, есть. А я, брат, коньяк пил. На финской мы захватили дот. Там был целый склад.

Новости, которые принес Топорков, касаются прежде всего Турбиной. Работает в канцелярии генерала Фридриха, который осуществляет власть над всей округой. Положение как будто надежное.

— У Фридриха? — Бондарь присвистнул. — Высоко птичка взлетела. Ты не допускаешь, что она служит нашим и вашим?

— А что она может "вашим"? Что она про нас знает? В прошлом году об опасности предупредила, — Топорков загибает палец, — с Казаченковой сумкой выручила, — он загибает второй, — сведения передает, провалов нет...

Пальцев не хватает.

— А все-таки почему ее взял генерал? Надо точно знать. Мы ее туда не посылали. Немцам же известно, что муж ее советский летчик, сама выросла здесь, не в Германии.

— А черт его знает, Павел Антонович. Она передо мной не исповедовалась. Немец немцу верит, это точно. Считают себя высшей нацией.

— Ты это брось. — Бондарь встает, начинает ходить по комнате. Хитрости им не занимать. Вспомни, как война началась. Ручки жали, фотографировались с нашими руководителями, а сами нож за спиной точили.

— То высокая политика, Павел Антонович. Я говорю про обыкновенных немцев. Они дундуки порядочные. Наши их вокруг пальца обводят. Может, потому они такие, что считают себя лучше, умнее. Думают — перед ними все преклоняются.

— Ладно, дорогой Анатолий Семенович. Давай эту философию забудем. Мы с тобой шишки небольшие. Ясно одно: к Турбиной, кроме тебя, никого не допускать. Если удастся подоить генерала, считай, счастье само лезет в руки. Давай, что принес.

— Вот, — Топорков снимает левый сапог, шарит пальцами по внутреннему разрезу голенища, вытаскивает небольшой из плотной бумаги конверт. — Когда в полынью попал, очень боялся за него. Специально высушил на огне. Сказала, чтоб только тебе в руки передать.

— Иди, — Бондарь улыбается. — Мазуренке тоже принес?

— В этом голенище, — Топорков хлопает себя по правой ноге. — Слуга двух господ. Сношу ли свою кучерявую голову? Забудете сразу, как только попаду немцам в лапки. Скажете — был брандахлыст, пропал при невыясненных обстоятельствах. А у меня душа горит.

— И у меня горит, — Бондарь пожимает Топоркову руку. — И спать хочется. А некоторые вообще не хотят видеть меня на этом месте. Жизнь, Толя, ничего не попишешь. Иди поспи.

— В Турбиной не сомневайся. — Топорков стал серьезнее. — Нутром чую помогает честно. Хотя причин не знаю. А пролазит потому, что красивая как черт. И умная. Летчик ее — давно с рогами. Обыкновенной женой она, брат, быть не может.

Бондарь разрезает ножичком конверт, вынимает свернутый в несколько раз кусок ватманской бумаги. Расправляет на столе и вначале ничего не может понять. Перед ним неумело сделанная карта, с треугольниками, кружочками, пунктирными линиями-стрелками.

Только прочитав написанные по-немецки названия, Бондарь видит, что это карта области в границах оккупационного административного деления. Становится ясным смысл кружочков, треугольников.

Что ж, концентрацию партизанских сил генерал Фридрих представляет, пожалуй, правильно. Немного преувеличивает, немного путает с дислокацией. Стрелки, пунктиры — возможные пути возвращения партизан в оставленные районы...

Бондарь прячет карту в карман, одевается, выходит во двор. Хата командира соединения через улицу. Окно занавешено, но через щель пробивается полоска света. Дождь сечет не переставая.

У Лавриновича радистка Ася. Округлилась, поправилась девушка. Бондарь помнит ее осунувшейся, с бледным личиком, запавшими глазами. Теперь щеки налились румянцем, даже в гимнастерке и юбочке вырисовывается привлекательная девичья фигурка.

При входе Бондаря радистка вскакивает, бежит за дверь.

— Садись, — Лавринович протягивает Бондарю исписанный круглыми детскими буквами листок. — Сводка за март. Харьков потеряли, зато с Москвы угроза снята окончательно. Гжатск, Вязьма — наши.

— До нас все равно далековато. Идти да идти.

Лавринович оживляется — любит поговорить о фронте.

— Ты заметил — главные военные действия ведутся на южных фронтах. Если б не отозвали меня сюда, брал бы Харьков. Я и в сорок втором был там. Выбирался из окружения. Страшно, брат, вспоминать. Из киевской каши в сорок первом вылезал. Не хотел говорить, а наш Федор Бумажков под Полтавой сложил голову. В окружении. Вместе служили в кавалерийском корпусе. Я дивизионным, он — полковым комиссаром.

— Зачем было Бумажкова брать в армию? — спрашивает Бондарь. — Первый партизан, герой...

Лавринович морщится как от зубной боли, возле уголков глаз сбегаются мелкие морщинки.

— Ты же военный человек, должен понимать. Если уж до конца исповедоваться перед тобой, то и я должен был тут оставаться. Даже решение было. Потом пришлось принимать другое решение. В Мозыре формировалась кавалерийская часть, сверху приказали обеспечить политсоставом. Вот и все. Поворот на сто восемьдесят градусов. Помнишь же — все для фронта!.. Немцы Смоленск захватили, рвутся к Москве, а мы сидим в болотах. Фактически в немецком тылу, хоть власть и советская. Ну и бросили партийцев в дивизию. Один Ермалович остался. В то время Бумажкова для отчета вызвали. Пришел из-за линии фронта. Думаешь, если бы оставили тут актив, такие были б комбриги, как Вакуленка? Отличные были хлопцы. Железные. Орлы. Кадры, брат, были что надо. Но почти все полегли на Украине.