Иван Науменко - Сорок третий

Местная власть расползается, как гнилая тряпка. Снова, как в предвесенье, после Сталинграда, побежали в лес спасать души самые активные немецкие приспешники. Агронома Пахилку еще можно понять: эсэсовцы изнасиловали жену, но и начальник земельной управы Спыхальский тоже подался в партизаны. Ходил как сытый боров, засевал по десять гектаров земли, бил конюхов по лицу. Странно, но первыми опомнились как раз те, кто имел загребущие руки и таки хорошо погрелся возле немецкого огонька. Опанас Бобок дезертировал из армии, заведовал пекарней, жадный, хитрый Халимоник был его помощником. Хлеба имели вволю, меняли на золотые, серебряные вещи. Удрали вместе, на поживу полицаям даже шмуток не оставили.

Немцам теперь не до Мити, не до Миколы. Зато им самое время действовать.

Термитный шарик у Краснея. Он должен поджечь овчарню. Овцы в хлеву, на луг их, как коров, не выгоняют.

Митя не спит, поглядывает в ту сторону, где размещены колхозные хлева. Чувствует себя так же напряженно, как в прошлом году, когда они с Гарнаком подложили под рельсы мину и, вернувшись в будку, он ждал взрыва.

Минула полночь, а пожара не видать.

Наутро возле дровяного склада Митю с нетерпением ждал Красней.

— Гадость получилась, — объяснил он смущенно. — Сделал специальный ящичек, изнутри фанеркой перегородил. Снизу — спиртовка, сверху на фанере — шарик. Прибежал на рассвете в хлев и даже испугался. Спиртовка горит, пламя шарик лижет, а он хоть бы что. Раскалился — руками не притронуться. Надо, наверное, оболочку соскрести.

Хитро придумал Красней. Пока фанерка прогорит, можно к полицаю в гости заявиться, пить вместе самогонку.

Сюзанну Митя встретил в переулке между аптекой и базарной площадью. Тревожной птицей забилось сердце. Стоял, глядел на нее, полнился радостью от встречи. Хотел спросить, почему так долго не была в местечке, но промолчал. Все слова укора, накопившиеся за лето, сразу исчезли.

Она начала разговор первая:

— Не обижайся, Митя. Тогда, весной, не хотела говорить. Стыдно было... Приставал один немец. Два раза был у нас. Напьется и лезет. Ну, мама меня выслала... Я сюда приходила, но боялась показаться. Теперь он уехал...

Лучше бы она молчала. Мите неприятно. Стыдно.

— Как ты там учила? — спрашивает он, чтоб только о чем-то спросить.

— Какая учеба? Ни книг, ни тетрадей...

— Пойдешь опять?

— Вряд ли...

Они постояли несколько минут, ведя пустой, никчемный разговор, потом Сюзанна спохватилась:

— Приходи ко мне вечером. Обещаешь?

— Приду.

До вечера неприятное ощущение развеялось. Она такая, Сюзанна. В прошлом году, когда записали в Германию, заразилась оспой, теперь убежала в Сиволобы. С другими девчатами Митя ведет разговоры о войне, о немцах, шутит, смеется, с Сюзанной — не может. Он не раз пытался вызвать в воображении ее лицо, фигуру, но образ девушки расплывался, оставляя в душе смутно-радостную тревогу.

О Сюзанне Митя думать не может — мечтает. Воспоминание о ней рождает в душе какой-то трепет, порыв, хочется сделать что-нибудь необыкновенное, удивить ее, поразить. Но между этим невидимым, глубоко скрытым в груди порывом и тем, как Митя себя ведет, оставшись наедине с девушкой, непреодолимый рубеж. Он с ней неповоротлив, молчалив, а если говорит, то не о том, о чем хотелось бы. Даже когда встречает Сюзаннину мать, он старается пройти незамеченным.

Подсознательно Митя чувствует, что Сюзанна не понимает его. Ей нравятся живые, разбитные, такие, как Галемба, как этот бухгалтер Цыбулька. Митя сам мог бы быть таким, если бы захотел, да только не с Сюзанной. Отчего это?

В сумерки Митя подходит к Сюзанниному двору. Она уже ждет его. Сидит на лавочке под яблоней, надела синюю блузку, которая очень ей к лицу. Он присел рядом, закурил сигарету.

— Ты куришь? — удивленно спросила она и почему-то тихо, радостно засмеялась.

— Учусь.

— Я не понимаю, зачем люди курят?

— Привычка. Поднимает настроение.

Вечер теплый, тихо, небо густо усеяно звездами. Такие вечера бывают на склоне лета, когда оно уже отбушевало, открасовалось, но еще не поддается осени. Зашуршав листьями, срывается с ветки, стукается о землю яблоко, за ним — другое.

Прошлым летом Митя сидел с Сюзанной на этом же месте. Проходя мимо ее двора, сада, он вспоминал ту дивную ночь, и в груди сладко, тревожно щемило. Он до мелочей помнит запахи, звуки, шорохи проведенной с Сюзанной ночи, тени деревьев, вот этот заборчик, хату напротив, слова, которые она тогда сказала ему, теплоту ее тела, прикосновение ее волос к его щеке. Незабываемых воспоминаний одной ночи хватило на весь год. Но как за этот год переменился мир, как стало все другим, новым!

Сумерки сгущаются. Митя обнимает, целует Сюзанну, прижимает к себе. Она не противится, клонится к нему, как трава под ветром. Он чувствует ее неспокойное тело, всю ее — мягкую, податливую. Они просто задыхаются от наплыва чувств, и Митя уже не может разобрать, то ли собственное, то ли ее сердце так громко стучит. Когда они были уже совсем близки к тому, чтоб переступить последнюю межу, разделяющую их, Митя вдруг трезвеет, легонько отстраняет от себя Сюзанну. Не теперь, не здесь!.. Он не раз думал о самых близких отношениях, какие бывают между мужчиной и женщиной, думал, что это будет и у него с Сюзанной. Но не так, не крадучись, не в чем-то с оскорбительной поспешностью...

— Видать, я скоро уйду отсюда, — придя в себя, говорит Митя. — Будешь меня ждать?

— Куда уйдешь? — Голос у Сюзанны испуганный.

— Сама знаешь. Мог быть там давно. Так вышло.

Она задумывается, молчит.

Потом восклицает:

— Ты у меня клятву возьми! Крепкую-крепкую. Чтоб я сама себя боялась.

— Не надо клятв. У каждого — своя дорога. Нас ничто не связывает. Но я люблю тебя. Ты знаешь.

Сюзанна опять молчит. Потом говорит совсем о другом:

— Все можем погибнуть. В Спволобах немцы лагерь строят. Там, где шоссе сходится с железной дорогой. Обносят колючей проволокой голое поле. Даже страшно подумать...

В этот момент ослепительно блестящий столб огня вырывается в том месте, где стоят колхозные хлева. Пламя ширится, захватывает новое пространство, и вот уже ясно виден ряд длинных хлевов, темная лавина хат по левую сторону улицы, разлапистые сосны на кладбище.

— Я боюсь, Митя. Где пожар?

— Не бойся. Что-то у немцев горит. Пускай горит!..

Митя счастлив, что именно в эту минуту сидит он с Сюзанной. Голос его возбужденный, радостный. Сюзанна могла бы почувствовать Митины волнение и радость, но она думает о другом.

— Как ты пойдешь? Ночуй у нас. Я тебе постелю на диване.

Пожар в самом разгаре. Звезды поблекли, небо полосуют багровые сполохи. Раздается длинная пулеметная очередь, вслед за ней беспорядочная винтовочная стрельба. Немцы и полицаи успокаивают себя. Потому и начали этот бедлам.