Иван Науменко - Сорок третий

Кричат Деруга, Последович, Сосновский, Млышевский — все без исключения командиры бригад и отрядов, которые начали действовать с сорок первого года. Снова подает голос Лежнавец:

— Хватит, накомандовался! Прилетит командир — и поделит...

Лежнавец садится и предательски отводит от начальника штаба сердитый взгляд.

Побледневший Бондарь молчит. Что-то большее, чем автоматы и тол, таится за полными злобы выкриками командиров, которые забыли о дисциплине. Над столом поднимается осанистая фигура Вакуленки. Разгоряченные голоса стихают.

— Ты, Лежнавец, почему лезешь поперед батьки? — гремит домачевский комбриг. — Перемены почуял, стажем похваляешься? Верно, ты в лесу два года, но эшелона ни одного не сбросил. Ты думаешь, советская власть так уж будет благодарить тебя, что ты по кустам отирался да бобиков пугал? Надо делом брать, а не горлом! Горбылевской бригаде больше дали, так как с железки не слазят. Мне меньше выделили, но я не кричу.

Вакуленка — дипломат. Отстегал самого нахального, остальные сами языки прикусили.

Вечером Бондарь с Вакуленкой идут по сосновицкой улице. Во дворах кое-где мелькают темные фигуры, у землянок тускло светятся костерки. Жители готовят ужин. Фыркает привязанный к дереву конь, скрипит колодезный журавль — кто-то достает воду.

В том месте, где стояла штабная хата, пусто, глухо. Подворье безлюдно. Только в глубине огорода, как и раньше, темнеет кучка молодых груш-дичков.

Мужчины молча снимают шапки: Катя, хозяйка штабной хаты, погибла. Детей отвела в лес, спрятала, а сама кинулась назад. Что-то еще хотела унести со двора.

Молчание нарушает Бондарь:

— Помнишь, что Катя говорила? Человек предчувствует смерть.

— Брось, Павел Антонович. Смерть кругом витает. Предчувствуй, не предчувствуй... Если заварили кашу, кто-то в нее попадет. Хорошая была баба. Да разве одна она?.. Такая орда...

В сосняк, где стоят расседланные кони, командиры возвращаются хмурые, занятые своими мыслями. И только когда ехали по ночной дороге домой, в Батьковичский район, Вакуленка, поравнявшись с Бондарем, заговорил:

— А ты знаешь, я действительно хотел жениться на Кате. Муж у нее неказистый был, пьяница и погиб по-глупому. Надумал зимой в Птичи рыбу ловить. В прорубь угодил. Натерпелась она с ним...

Некоторое время едут молча. Небо усеяно звездами, взошел месяц, дорога просматривается хорошо. Ночь, однако, прохладная, Бондарь, одетый только в военный китель, раз за разом подергивает плечами.

— У меня, брат, грех на душе, — продолжает Вакуленка. — Теперь немного затянуло, забылся, а в первую зиму места не находил. Мою семью тоже сожгли. Жену, сына. Я с ними не жил, разошелся еще в тридцать шестом. Строгача с меня за это перед самой войной сняли. Прилепился к одной стерве. Собирался в семью вернуться, а тут — война. Новая нареченная в тыл драпанула. Ты, Бондарь, не обижайся, что на тебя кричали. Октябрьские командиры не любят вас, кто позднее в партизаны пришел, за то, что ваши семьи целы и что горя настоящего вы не видели. Эшелонами тут не докажешь. У того же Лежнавца отца, мать, троих детей и жену расстреляли, у Деруги жену и детей. Знаешь, песня есть: "Наши хаты спалили, наши семьи сгубили..." Это о нас вот такая песня. Сложена еще в первую зиму, когда Октябрьский район уничтожали. Немцев прогонят, а как нам жить? Если бы мне хоть лет тридцать было, а то ведь сорок пять...

— Есть и другие причины, — возражает Бондарь. — Партизанщина. Был бы я в армии... Тогда, брат, была бы другая песня.

— А по-моему, лучшее, что у нас есть, так это партизанщина. Народ силу показал и то, что он любит советскую власть. Когда белорусы на такую войну подымались? Привыкли на них глядеть как на тихих, покорных. Известно, болотные, лесные люди. А они видишь что натворили. Вся Беларусь кипит как в котле. Вот пожгли наши села, загубили столько людей, большая половина области, считай, уничтожена, а люди, погорельцы несчастные, слова плохого нам не сказали. Кормят, поят нас, будто ничего не произошло. Понимают, что иначе нельзя. Если пошел на врага — о хате не думай. Золотой у нас, Бондарь, народ. Только пожить ему по-людски не пришлось...

— Но на войне нужна дисциплина.

— Да брось ты про дисциплину! Ну, немного не любят вас, лейтенантов, капитанов, за то, что отступили в сорок первом, так что? Что ты хочешь от мужицкого войска? Вояки, сам знаешь, не очень. Но зато другим взяли всюду они, как муравьи, что ползают по всему лесу, а тащат в одну кучу. Вот едем мы с тобой и никакого черта не боимся. Полицаев разогнали, коменданты в норы зашились — наша земля. Армия под Курском от немца отбилась, а мы — тут. Автоматы, которые сегодня не поделили, — глупость, мелочь. Не автоматами партизаны сильны...

— Что ты предлагаешь, Адам Рыгорович?

— Я вот что скажу тебе, Бондарь. При нынешнем положении с новым командиром ты не сработаешься. Как я с Лавриновичем. Сам привык командовать, а тут новая метла. Хоть не очень нас с тобой слушали. Однако же гордость есть. Я вот переломил себя, пошел на бригаду и тебе советую взять пример.

Бондаря гнетет неизвестность, и сегодняшний взрыв на совещании штаба — предвестник этой неизвестности, которая неуклонно надвигается. Вакуленка это понимает лучше, чем кто другой.

— Сделаю, как ты. Горбылевская бригада разрослась, надо делить.

— За это хвалю, Бондарь. Молодец. Момент чувствуешь. Главное понять, кто мы такие. Все мы — я, ты, командиры, которые сегодня артачились и драли горло, — все мы уполномоченные. Нас на какое-то место поставили, и нас могут снять. Как о том колхозном бригадире до войны говорили — сначала выдвинули, а потом задвинули. Как, к примеру, я прожил свою жизнь? Шел туда, куда посылали. Кем, брат, я только не был! Сначала секретарем сельсовета, потом год работал в волости, заведовал избой-читальней, в коллективизацию председателем колхоза два года был, потом перебросили на сельсовет. Работал в сельпо, в райпотребсоюзе, а как проштрафился — послали заведовать мельницей. Директором льнозавода полгода побыл, последние четыре года — на заготовках. Как началась война, месяц поруководил райисполкомом...

Про большевиков, брат, только наши враги плетут, что мы захватили власть, стали новыми панами, диктаторами. Никакие мы не паны и не диктаторы, а уполномоченные. Идем туда, где нужны, и наша задача выполнять все, что приказывают. Я вот партизанство начинал, возвысился, аж голова закружилась, а как цыкнули — и сел на свое место. Старая закваска в один момент сработала. Со всеми так будет. Артачатся комбриги, носы позадирали, вольницу почуяв, а сами того не знают, что еще рады будут, если их после войны поставят на сельсовет или колхоз. Такая, брат Бондарь, наша жизнь, из нее не выскочишь. Может, и хорошо, что она такая.