Александр Зорич - Светлое время ночи

Он сидел у окна лавки Цонны окс Лана. В его правой руке была чашка сначала обжигающего руку, затем теплого, неощутимо теплого, а уж потом совсем холодного кваса… Наконец возле лавки остановился богатый паланкин с ничего не говорящими вензелями на боках.

Носильщики растворили дверцы и согнулись до земли.

Из его теплого чрева в сырую пиннаринскую ночь выступила женщина, укрытая накрахмаленной охапкой белого флера.

Женщина отослала паланкин и, привычно волоча тяжелую юбку своего платья, прошлепала по тротуару к входу. На ее кремового цвета туфельках горели два рубина, каждый – как вишня.

Нищий, в глаза которому ударила рубиновая искра, родившаяся от соприкосновения сияющей души камня и служилого света уличного масляного фонаря, цокнул языком в удивлении.

Этот нищий был ветераном не только цинорской границы, но и столичной улицы. Он сразу понял, в чем тут дело. Знатная дама спешит на тайное свидание к не столь уж знатному, но уж наверняка небедному кавалеру – шутка ли, снять лавку самого окс Лана для тайного свидания!

– А еще говорил, что у него аврика в сарноде не отыщется. Во народ пошел – уже на аврик их жаба давит, – пробормотал нищий, проводив жадным взглядом стремительные женские ножки до самых дверей.

Они обнялись крепко-крепко и он поцеловал ее за ухом. Она спрятала лицо у него на груди.

Ему было так грустно, как не было грустно даже в тот день, когда он узнал, что она выходит замуж за Лагху Коалару. Предчувствия и виденный им только что знак разрывали Эгину сердце.

От волос Овель исходил такой знакомый, такой любимый запах жасмина. И в тот вечер Эгин впервые подумал о том, что жасмином пахнет не Овель, но лишь ее духи, составленные модным столичным парфюмером гиазиром Спатаком. Они молчали уже довольно долго. Тишина становилась гнетущей. Эгин винил в этом себя. И оправдывал в этом себя тоже («Что ей сказать? „Я слышал, ты стала княгиней?“)

Он не поцеловал Овель в губы. Впрочем, она тоже не рвалась проникать своими устами в его. Они обнялись как друзья. И это было страшно.

Тишина была такая, что было слышно, как в соседней комнате окс Лан помешивает в кувшине квас деревянной ложкой. Овель не выдержала первой.

– Эгин! Я все гадала, когда же вы придете. Каждый день гадала – на конопляном масле, на танцах саламандр, гадала даже по книге… А ваше письмо все равно оказалось совершенно неожиданным! Вот и верь после этого в магию! – Овель старательно улыбнулась.

– Может и правда, если в магию не верить, она перестанет действовать, – в шутку согласился Эгин. Ему не нравилось молчать в обществе прекрасной девушки, прекрасной женщины – пожалуй даже, второе.

– Вот и вы со мной согласны! – обрадовалась Овель, приняв иронию Эгина за чистую монету. – Надо будет мужу сказать! Может, это его наведет на что-нибудь полезное?

Эгин бросил на княгиню задумчивый взгляд. К тому, что Овель так скоро вспомнит Лагху, он был в общем-то не готов. Овель опустила глаза. Она истолковала взгляд Эгина как намек на ее бестактность.

– Извините меня, Эгин. Наверное, я не должна была его здесь вспоминать!

– Отчего же, Овель? Я всегда высоко ценил вашего мужа. И потом, он естественная часть вашего окружения. Стало быть, упоминание Лагхи здесь также естественно. Кстати, как он?

– Когда он вернулся из этого проклятого фальмского похода, на нем просто лица не было – все тело разбито, глаза безумные! Я никогда его таким не видела! Но в последние три дня он взял себя в руки. Хоть и стал более замкнутым, но зато больше не кричит ночами! Даже Эри сказал, что он изменился к лучшему. А вчера так он просто душка был…

Овель говорила и говорила – чувствовалось, что на эту тему ей есть что сказать и что она делает это с большой охотой. Все это составляло поучительный контраст с прошлым их свиданием в оранжерее на Буковой Горке, когда каждое слово о Лагхе Эгину приходилось буквально выманивать.

– …И рассудительность к нему снова вернулась. Прекратил каламбурить. Так что в последние три дня мне пожаловаться не на что, – заключала Овель.

– Все это очень хорошо, моя госпожа. Как ваши цветы?

– Ох, если бы вы знали, как много времени отнимают государственные дела! Мои харренские лилии так и не зацвели, цветы опали еще в бутонах, мои черные гиацинты вышли мелкими, худосочными, с тяжелым запахом…

Овель трещала, как дорвавшаяся до слушателя отшельница. Но Эгин не слушал ее – он был слишком удручен тем, что услышал минутой раньше.

Он знал – вот уже три дня как Лагха Коалара, пройдя через Комнату Шепота и Дуновений, расстался со своим глиняным телом и вернул себе свое настоящее. Но вот чего он не знал и не мог знать – так это того, что Овель не заметит никакой перемены! В первый раз – когда самозванец только очутился в теле Лагхи, Овель выказала куда больше здоровой подозрительности.

И тут в голову Эгина пришла ужаснувшая его догадка: Овель любит Лагху. Точнее, с каких-то пор она его полюбила. А за ней – вторая, такая же безотрадная. Что госпожа Овель исс Тамай не очень умна. По крайней мере, по нынешним запросам Эгина, завышенным общением с баронессой Звердой велиа Маш-Магарт. «А может, все дело в том, что от любви люди глупеют?»

– …а еще мне подарили дивного ручного кролика. Не смейтесь, он такой трогательный. Представляете, он даже откликается на свое прозвище! Траву для него выращивают в особой оранжерее, ее поставили рядом с моей цветочной. Пока не слишком сочная, по-моему, надо чаще пороть садовника… Думаю, не пожаловать ли моему лапочке титул. Ведь жалую же я их всяким идиотам!..

Мерно поддакивая Овель, Эгин благодарил небеса за то, что не выложил ей всю правду о Лагхе и о своем путешествии в Ит и на Фальм сразу. То есть за то, что ему хватило выдержки не поступить так, как он запланировал еще давно. Милая головка Овель, занятая кроличьим пропитанием, явно не выдержала бы такого обилия невероятных новостей.

– А впрочем… Милый мой Эгин, ну их к Шилолу эти цветы! И чего я вдруг схватилась за эту дурацкую тему? Наверное, всему виной мое смущение. Хоть я теперь и княгиня, вы все еще наводите дрожь на мой голос! Впрочем, всегда было так, – с этими словами Овель снова приникла к Эгину, взяла его за руки и заглянула ему в глаза.

На ее лице была написана нежность, чистейшая, шелковая нежность, милостивые гиазиры! Ее глаза сияли счастьем и струились любовью, ее голос был снова напитан молочной, девичьей певучестью, а улыбка была такой лукавой!

– Мы просто отвыкли друг от друга, – почти шепотом сказала Овель, не отрывая своих глаз от глаз Эгина.

Что ж, это объяснение ударило не в бровь, а в глаз. В его душе словно пронесся обновляющий смерч, молниеносно унесший все его гнусные рассуждения. Овель больше не казалась ему недостаточно умной. Овель уже не подлежала сравнению со Звердой. Парфюмер больше не имел отношения к тому дивному жасминовому запаху, каким дышала белая кожа Овель.