C. Витицкий - Бессильные мира сего

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ №4

“ЧИЯ-ТО ДОЧЬ” И НЕМНОГО СТАТИСТИКИ

/***“…родители девочек особенно – невероятно, удивительно, неправдоподобно! – настырны…”***/

Эти, например, приходили уже четыре раза. Первый раз – втроем (полный комплект: папаня плюс маманя плюс любимая дочурка, она же “подросточек-девица”), второй раз – вдвоем (папахенс плюс мамахенс) и еще дважды – маман единолично. Папочка – фигура неопределенная, без имени-отчества и фамилии, но несомненный, впрочем, госчиновник, муниципального уровня. Маманя же, Элеонора Кондратьевна, – женщина того типа, что с самых юных лет выглядят “хорошо сохранившимися”. Она из породы бойцовых дам, обитающих в райкомах, профсоюзах и собесах – бой-баба высочайшего класса и невероятной пробивной силы. Баллиста. Катапульта. Стенобитная пушка. Единорог. Да только не на таковских напала: сэнсей стоял, словно Великая Китайская стена под напором кочевников.

…Неприятная девочка – выломанная, тощая, неприветливая, с темным взглядом исподлобья. Роберт получил задание напоить ее какао, пока в кабинете происходят деликатные переговоры. (Запись включить, беседу не слушать, развлечь ребенка и быть на подхвате.) Ребенок без всякого энтузиазма копал грязноватым пальцем в вазе с печеньем. Выбирал, откусывал и бросал обратно. Крошки сыпал на скатерть. Бумажки от конфет ронял на пол. Роберт, разозлившись, приказал подобрать – подобрала, положила на край блюдца и уставилась темным взглядом, словно запоминая гада навсегда. Потом (выхлебав две кружки какао) выбралась из-за стола (молча) и уперлась лбом в оконное стекло – стояла неподвижно минут двадцать, наблюдая, как мальчишки гоняют шайбу на детской площадке. Очаровательное существо двенадцати лет от роду и без единого располагающего просвета в облике… Чтобы разрядить обстановку, Роберт ей спел:

(Старинный комический романс. Там с девочкой вытворяют разные ужасы в манере девятнадцатого века – морят голодом и холодом, заковывают в кандалы, бросают в океан, однако же – после каждого куплета припев: “Но поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда, рука ее над цветком изгибалась, и из лейки лилась вновь вода”. Неугнетаемая и непотопляемая девица. Очень смешно.) Не помогло. Все тот же темный взгляд “из-под спущенных век” был ему наградой. Бормоча под нос классическое “…И утка крякает, чия-то дочь”, он прибрал со стола и стал терпеливо ждать окончания переговоров.

…Сэнсей, разумеется, отказался с ней работать. Объяснение было предложено стандартное (предельно вежливое): у меня не получается работать с девочками, увы. Благодарю вас за щедрое предложение, – нет. Но дело оказалось не так просто. Немедленно и вдруг (на другой же день) появился в доме жуткий страхагент, и они спорили битый час о непонятном и неприятном. В ход шли сплошные эвфемизмы, и Роберт понял только, что страхагент предрекает гадкой девочке огромное будущее, а сэнсей отказывается это будущее ковать. “У меня здесь вам не скотоводческая ферма. Я не умею выводить породу. Я только умею замечать то, что уже есть. А то, что я здесь замечаю, мне не нравится. Категорически!..” Что-то нехорошее виделось ему в этом неприятном ребенке. Какое-то обещание зла. И страхагент, собственно, этого видения не оспаривал. Он только полагал, что имеет место обещание не “зла”, а “пользы” – титанической пользы для этого мира (“вашего мира”, говорил он) – “заевшегося, опаскудевшего, упертого чавкающим рылом в тупик…”.

Такого еще не бывало: сосредоточенное наступление на сэнсея длилось две недели. Родители – страхагент, снова родители и снова страхагент. Сэнсей выстоял. …Когда в последний раз Роберт проводил страхагента к выходу и вернулся в кабинет, мрачно сидевший за столом сэнсей спросил его вдруг: “Вы можете себе представить этого человека кругленьким розовеньким поросеночком с усиками квадратиком и с картавым говорком капризного гогочки?”. Роберт задумался и сказал: нет, не получается, воображения не хватает. “И у меня тоже”, – признался сэнсей. “Что с нами делает время!.. А вы можете представить себе меня стройным, как тополь, и с черной тучей волос на голове, из-под которой не видно, между прочим, этого чертова подзатыльника, даже и догадаться о нем невозможно?” Могу, честно сказал Роберт, хотя и не сразу понял, о каком “подзатыльнике” идет речь. “Льстец”, – сказал ему сэнсей без улыбки и вдруг процитировал Монро (почти дословно): “Человек не меняется на протяжении жизни, он просто становится все больше похожим на самого себя…” Это прозвучало убедительно, и Роберт решил не спрашивать, кого он имеет в виду – себя или страшного страхагента… И в чем здесь дело с этой дурной девочкой, он тоже решил лучше не спрашивать – пусть все идет своим чередом, в любом случае сэнсей наверняка знает, что должно быть, а что нет.

…Но может быть, как раз в том-то все и дело, что мы не работаем с женским полом? (Позволил он себе подумать тогда.) Сто двадцать семь математиков-физиков у нас получилось (или сто двадцать восемь? – если считать и Велмата, который возник еще в доисторические времена). И лишь только трое врачей, все как один – кардиологи (почему, кстати?). Сто двенадцать инженеров-управленцев-технарей-изобретателей… По мелочам: гуманитарии, искусствоведы там, журналисты, один писатель… И ни одного политического деятеля. И – главное – ни одного учителя. Ни единого! Ведь Маришка – не учитель, Маришка – детсадовская воспитательница и вообще – Мать. А больше девочек в наборе никогда и не было…

ДЕКАБРЬ

Григорий Петелин по прозвищу “Ядозуб”

Когда Вадим замолчал, Гриша-Ядозуб некоторое время продолжал еще стоять у окна, глядя во двор. Во дворе ничего интересного не наблюдалось – хищные костлявые мужики в бандитских вязаных шапочках разгружали там фургон с какими-то огромными кубическими коробками. На Вадима смотреть было бы гораздо интереснее: греющее душу зрелище полностью уничтоженного человечишки. Унылого и коленопреклоненного. Раздавленного. Однако эстетически правильно было стоять вот так: спиной, не глядя и как бы даже не видя. В этом была “драматургия”. Он спросил (все еще не оборачиваясь):

– Ну, и что ты от меня хочешь?

– Не знаю, – сказал Вадим с тоской. – Я во все двери толкаюсь. У меня выхода нет.

– А все-таки? Чем я тебе могу помочь – слабый, больной человек?

– Да ладно тебе, Гришка. Все всё давно знают.

– Что именно они знают? Что, собственно, они могут знать?

– Ну, не знают. Ну, догадываются.