Вячеслав Рыбаков - Человек напротив

Женщина посмотрела на него с удивлением, равнозначным презрению, словно он громко рыгнул или пукнул.

– Быть с ним – огромный труд и огромная ответственность, – сказала она, чуть помедлив. Чувствовалось, как старается она объяснять попроще. Будто напротив нее – не следователь, а умственно отсталый ребенок, но вот это надо ему втолковать обязательно. – А я уже… основательно уездилась. Уже не та. К сожалению.

Какие-то они все пыльным мешком отоваренные.

– А если бы он вас попросил о чем-то? Если бы ему нужна была ваша помощь?

– В лепешку бы расшиблась, а сделала. Это уже что-то. Сообщница в тщательно продуманной игре? Но тогда она не стала бы так афишировать свою преданность. Вот уж в этом можно теперь быть уверенным, в этом одном, больше ни в чем пока – влюблена она в него сейчас, как кошка. Такая, пожалуй, и впрямь все простит и во всем поможет. Помню, был во времена моей молодости аналогичный случай: на суде давала показания законная и верная супруга сексуального маньяка, угробившего несколько женщин. Нет, я ничего не знала, я только топорик от крови мыла… Да, но телефонный звонок?!

И тут он вспомнил, что не задал еще один очень важный вопрос.

– Вы уж извините, что в такие интимные глубины забираюсь… – неожиданно для самого себя начал он с неловкой фразы, вдруг застеснявшись того, что лезет явно не в свое дело; интересное кино! потаскуха эта не стесняется, а я стесняюсь! однако он ничего не мог с собой поделать. – Как звали того человека, который… так покалечил вашу с Андреем Андреевичем жизнь?

– Вербицкий, – с равнодушной готовностью ответила женщина. – Валерий Вербицкий.

В мозгах у Листрового со скрежетом провернулся некий объектив, и изображение вроде бы попало наконец в фокус.

– Вы с ним разошлись давно?

– Да. Собственно, мы с ним вместе и не были. Просто на меня дурь напала. Отвратительная, непростительная дурь.

– Вы с ним хоть изредка встречаетесь? Или просто видитесь в компаниях, или…

– Нет. Нигде, никогда. Совершенно не представляю, что с ним и где он.

Показать бы ей, что с ним и где он, опять подумал Листровой.

– Вы его ненавидите?

Да не под силу ей было бы его зарезать, не под силу…

– Нет, – снова помолчав, ответила женщина. И улыбнулась беззащитно: – Я себя ненавижу.

Ну форменная достоевщина. Только вот как это увязать с двумя трупами? С изнасилованием девочки? Которая, если я правильно понял и если вахтер прав – а у таких дедов глазок-смотрок! в людях они понимают побольше любого Достоевского, потому что Достоевские людей выдумывают, а деды людей знают! – тоже была влюблена в нашего аспида, как кошка. Ай да аспид! Султан, а не аспид!

Где две, там и три? Может, заигрался наш ученый Казанова? Может, девочку-то его очередная подруга прирезала из самой что ни на есть обыкновенной, безо всякой достоевщинки ревности, а он ее застукал по случайке и выгораживает теперь?

Ага, ну да. Подруга прирезала, подруга и изнасиловала. Вот ведь бред. Ничего не увязывается. Ничего. Может, тут вообще теплая компашка извращенцев подобралась? Скажем, пришли они вдвоем к девочке Кирочке, с этой самой очередной… а может, даже и не с очередной, а вот с этой самой высокомерной и хладнокровной, до отвратительности откровенной Асей, и Симагин, значит, девочку Кирочку по полу пластал, а эта, которая ради него в лепешку якобы готова, хихикала и возбуждалась, наблюдая, а потом резала? Топорик, так сказать, мыла?

И куда она потом из квартиры делась? И почему ее вахтер не видел?

Да. От полной безнадеги в башку лезет такая чушь, что пора на пенсию по маразму.

– Позавчера, когда вы беседовали с Симагиным после довольно долгого перерыва в общении… я правильно понял, что был долгий перерыв в общении?

– Да, совершенно правильно. Более чем долгий.

– Говорили вы о Вербицком?

– Нет. У нас было довольно более интересных тем.

– Симагин знает, кому он обязан крушением семьи?

У нее сузились глаза. Ага, все-таки ты, красотка, живая, не статуя…

– Нет.

– Вы уверены?

– Да.

– Но откуда вы можете быть уверены? Ведь вы не встречались с ним несколько лет! И затем, повстречавшись, вообще, как вы только что заявили, не разговаривали на эту тему!

Ася не ответила.

Так. Так-так.

А что, собственно, так-так? Теоретическая возможность того, что Симагин зарезал Вербицкого из ревности существует, она допускалась с самого начала. А вот что физической возможности этого не существует – мы узнали не сразу, но узнали вполне достоверно. И даже то, что она сейчас молчит, никак не меняет дела. Абсолютно никак не меняет.

И почему, собственно, Симагину приспичило резать соперника – да какой там, снова-здорово, соперник, лет-то сколько прошло! – именно вчера? Мы-то предполагали, что именно Ася именно накануне ему что-то сказала, и после этого он взбеленился…

– Вы абсолютно убеждены, что фамилия Вербицкого не всплывала во время вашего последнего разговора?

Ох, ведь был же еще разговор по телефону. Как это могло произойти? Ведь врет, врет, врет!!!

Но откуда тогда она знала, что я приду? А ведь знала, была готова, я это сразу почувствовал…

– То есть… предпоследнего?

– Абсолютно убеждена. – И тут она все же не выдержала: – Ну при чем тут Вербицкий? Что вы все про него?

Ах, как было бы сладостно, как эффектно ответить ей с этакой небрежностью: "При том, что Вербицкий был зверски убит вчера вечером и оставил предсмертную записку, в которой обвинил в убийстве вашего Симагина". И удалиться, не слушая ни рыданий, ни воплей: "Нет!!! Этого не может быть!!! О Боже!!! Нет!!!"

Нельзя.

– Не могу вам пока ответить, – сказал Листровой, но, не удержавшись, все-таки подпустил невидимую Асе, только ему самому понятную шпильку: – Возможно, ваш Симагин вам объяснит, когда зайдет сегодня или завтра.

Посмотрим, как он к ней зайдет, думал он, возвращаясь в управление. Для начала посмотрим, как он ко мне зайдет. В кабинет. Как он до кабинета дойдет.

Настроение было отвратительным. Женщина так и не спросила, зачем, собственно, он приезжал и все это выспрашивал. Когда он прощался и стандартно-официально благодарил за содействие, предупреждал, что, ежели чего, мы вас еще вызовем – похоже, хотела… но так и не спросила.

Бестолковый и томительный разговор с нею не продвинул дело ни на шаг – наоборот, окончательно все запутал. Ну, заглянул в замочную скважину к нормальной сумасшедшей семейке, к двум придуркам, витающим в облаках. Понятно, что колобродить они будут, покуда кого-нибудь одного не разобьет паралич. Тогда тот, кто уцелел, мигом позабудет и незабвенное имя, и ангельский лик. Правда, может, и наоборот: бросит дурить наконец, плюнет на все, что казалось прежде не менее важным, нежели этот самый лик, и примется истерически дневать и ночевать у постельки болящего; и, естественно, надорвавшись в процессе самозабвенного ухаживания, сам загнется куда раньше того, за кем судно выносил… Но убийцами такие не бывают. Можно, конечно, руководствоваться нехитрой истиной: чем более не от мира сего человек выглядит, тем он на самом деле подлее. Чем более высокие слова произносит, тем низменнее и гнуснее его реальные мотивы. Листровой знал некоторых своих коллег, которые на этой аксиоме работают всю жизнь. И раскрываемость у них не сказать что худая. Такая же худая, как и у всех прочих.