Вячеслав Ставецкий - Жизнь А.Г.

Удивляло почти полное отсутствие на улицах машин. Утром мимо тюрьмы не проезжали даже всегдашние грузовики, переброшенные, очевидно, на другой участок строительного фронта. Частные же автомобили, не говоря уже об автобусах и такси, были реквизованы хунтой еще в начале битвы за Мадрид и теперь, должно быть, сражались где-нибудь под Альмерией и Гранадой. Оттого повсюду стояла почти загородная тишина, только вдали, будто дятлы в лесу, стучали отбойные молотки. Аромат цветущих апельсиновых деревьев мешался с запахом строительных смесей, асфальта, гудрона, известки. Разбитая артиллерийским огнем, проезжая часть улицы Толедо, равно как и дома вокруг, была старательно заштопана властями. Повозку ничего не стоило пустить по другой улице, но красные из какого-то садистского педантизма хотели, чтобы диктатор ни на йоту не отклонился от того пути, по которому когда-то проследовали их товарищи.

Кое-где встречались прохожие – те немногие горожане, что не были заняты на стройке и не поспешили на Пласа-Майор, чтобы с утра пораньше обеспечить себе лучшие места. Изредка на солнечном тротуаре возникала сутулая фигура торговца, несущего куда-то здоровенную корзину с овощами, глянцевитый торс полуголого работяги с длиннейшей доской на плече, концы которой плавно пружинили при ходьбе, тонкая фигурка престарелой сеньоры, кормящей крапчатых голубей, тех немногих пернатых счастливцев, которых не успели съесть во время осады. Авельянеда ждал, что вот, сейчас раздадутся крики, которые так и не раздались под стенами тюрьмы, но прохожие молчали. Рука сеньоры испугано замирала, доска переставала пружинить, корзина – раскачиваться, певучий звонок велосипедиста сбивался на полуслове, но никто не забрасывал повозку камнями, никто не швырял ему в спину заранее припасенное ругательство. Несколько удивленный, Авельянеда списывал это на растерянность, а также на то, что здесь, вдали от Пласа-Майор, остались лишь те, чья ненависть к нему была не настолько сильна.

С опаской глядя по сторонам, возница постегивал животину. Фалангисты, убедившись в том, что обстановка располагает к уменьшению бдительности, достали из карманов книжки и немедленно погрузились в чтение. Стриженый брюнет держал в руках “Краткий курс сопротивления материалов” со штампом университетской библиотеки на мягкой потрепанной обложке, завитой блондин – толстенькую “Поэзию испанского романтизма” с точно таким же штампом на дерматиновом корешке. Брюнет что-то помечал в брошюре тупым искусанным карандашиком, блондин – беззвучно шевелил губами и хмурил пушистые бровки.

– Это чепуха, дружок, – обратился Авельянеда к блондину. – Рекомендую тебе Кальдерона.

– Что? – фалангист оскорбленно вскинул глаза над книжкой, строго посмотрел на него, но, должно быть, счел дискуссию с палачом ниже своего достоинства и вернулся к чтению. Его длинные красивые ресницы нежно вздрагивали, а на щеках горел вдохновенный румянец. Взяв у приятеля карандаш, он слегка сощурился, потом просветлел и очеркнул в книжонке понравившееся место.

Перемена почти всех названий, конечно, не могла не вызвать некоторую путаницу. Местами на перекрестках стояли озадаченные пешеходы – очевидно, приезжие – и вертели головами в поисках нужного поворота. На пересечении улицы Толедо и переулка святой Касильды (ныне тупика Арагонских комиссаров) навстречу повозке вылетела запряженная клячей двухместная коляска, и сидящий в ней бородатый лихач озлобленно крикнул:

– Где эти чертовы Сакко и Ванцетти?

Однако, увидев диктатора, он весь как-то сник, побледнел и стащил с головы мятый картуз. Рот лихача остался открытым, жилка еще дергалась в бешенстве на багровой щеке, но остальное выражало священный трепет. Заминка длилась недолго – до той секунды, пока из-за спины Авельянеды не выглянул стриженый фалангист. Сообразив, что делает что-то не то, здоровяк напялил картуз, ожег лошаденку кнутом и, крикнув ей: “Пошла! Ну! Пошла!”, помчался дальше – разыскивать неведомых итальянцев.

Несмотря на военное время кое-где уже открылись кафе, из распахнутых окон доносился дребезг посуды и густые запахи кухонь. В крошечном скверике в самом конце улицы Толедо трепетали на ветру пестрые полосатые зонты, седовласый официант с белым полотенцем на рукаве ставил на столик тарелку с чем-то красно-коричневым. Девушка в кисейном кремовом платьице с большим фотоаппаратом на груди поблагодарила и вдруг, заметив повозку, радостно вспыхнула, подскочила, замахала диктатору сорванной с головы кружевной шляпкой. Она что-то воскликнула по-английски – должно быть, попросту обозналась, но Авельянеда привстал и ответил даме галантным поклоном.

В одном из таких заведений он увидел своих первых настоящих зрителей. На Пуэрта де Толедо (площади Коминтерна) за столиками кафе “Робеспьер” его поджидала делегация Французской коммунистической партии. На широкой светлой веранде под навесом сидели, закусывая, несколько подтянутых господ в одинаковых бирюзовых пиджаках с радужными значками на отворотах. По соображениям морального толка делегаты не пожелали присутствовать на казни, однако не могли отказать себе в удовольствии хотя бы мельком взглянуть на легендарную бестию. На каждом столике среди половодья тарелок и блюдец стоял маленький триколор и табличка с именами сидящих. Человек, похожий на Андре Марти, потягивал пиво из высокой матовой кружки – его неподвижные, фарфоровые глаза смотрели на повозку без всякого выражения, с одной лишь официальной строгостью, не могущей опуститься до вульгарного злорадства. Облизнув пену, он что-то шепнул рябому толстогубому соседу с мерзким проборчиком на шишковатой голове, и тот, усмехаясь, кивнул. Отдельно от всех, в тени можжевельника, восседал кряжистый bolshevik, зловещий посланник Кремля Теодор Посконников, великан в темно-зеленом френче и каракулевой шапке, вроде тех, что носят члены советского политбюро. Раза два его фотография появлялась на страницах газеты “Голос Мадрида” с подписью “Drug iz Moskwa”: Авельянеда думал, что это чья-то глупая шутка, но нет – так безграмотный журналист надеялся польстить русскому уху высокопоставленного гостя. Лет двадцать тому назад про Посконникова писали, что он лично пытал ленинградских детей в петербургских застенках, но сейчас интонация резко изменилась: с тем же придыханием некогда сообщали о визите в страну личного представителя Папы Римского. Кремлевский легат, в отличие от французов, ограничился чашкой черного кофе – он пил его мелкими, чиновничьими глотками, коряво оттопыривая толстый желтоватый мизинец. Дождавшись приближения бестии, Посконников так стрельнул в него своими злыми половецкими глазами, будто поставил к стенке, и, хотя опасность от эмиссара исходила лишь номинальная, одного этого взгляда хватило, чтобы по спине у диктатора пробежал холодок.