Вячеслав Ставецкий - Жизнь А.Г.

– Скажи-ка, братец, что там слышно о полете Лагранжа?

Однако тот – совершенная колода с виду – откликнулся на вопрос с живейшим энтузиазмом.

– Отложили из-за неисправности двигателя, – сказал он, поправив на голове облезлую шапку, и, будто с горы, пустился в подробные технические объяснения, употребляя такие слова, как “удельный импульс”, “дренаж” и “тетраоксид”. Авельянеда уже успел заскучать, когда крестьянин вдруг замолчал, покосился на фалангистов и, понизив голос, произнес:

– Вообще-то мне не велено с вами говорить, но… Славно вы их тогда, под Гибралтаром!

– Кого? – не понял Авельянеда.

– Как кого? – тот вытаращил глаза. – Англичан!

Не встретив в диктаторе поддержки, возница вдруг помрачнел, отвернулся, по-вороньи ссутулился на передке и за весь остаток дороги не произнес больше ни слова.

Здесь, на улице Карла Маркса, наконец показалась часть тех, кто пришел посмотреть на казнь. Не поместившаяся на Пласа-Майор толпа выплеснулась на окрестные улицы – Сарагосы, Жироны, Филипа III и другие, – где и застыла подобно головам Лернейской гидры. Люди, которым не хватило места на площади, не могли ничего увидеть, но их, вероятно, волновала сама возможность находиться рядом, и поэтому никто из них не расходился. Лица стоящих были обращены в сторону Пласа-Майор, так как все они, поверив слухам, считали, что диктатор уже находится там, в Каса-де-ла-Панадерия. Убеждение это было столь сильно, что когда явился он сам, при полном параде, стук ослиных копыт никого не насторожил. Лишь когда повозка приблизилась, смятение прошло по толпе, и вся она, будто поле подсолнухов, повернулась к Авельянеде. Так и не услышав криков на улицах города, он ждал, что проклятия и вопли раздадутся здесь, но толпа только охнула и замерла. Замерла на секунду, потому что в следующую – так же медленно, будто не по собственной воле, а подчиняясь энергии отлива – начала расступаться, давая повозке дорогу. Источником этой силы не были стоящие вдоль тротуаров вооруженные фалангисты, напрасно посланные сюда для поддержания порядка: толпа поглотила их, не заметив. Нет – движение исходило от нее самой. В глаза Авельянеде бросился двухметровый детина, который не глядя отодвинул своей рукой-оглоблей сразу пятерых, в том числе такого же громадного, как он сам, фалангиста. Под напором человеческой массы не выдержала витрина пекарни. Стекло хрустнуло и с тусклым дребезгом осыпалось внутрь, на свежеиспеченные булки и пирожки, прижатый к витрине рыжебородый пекарь в засаленном колпаке повалился туда же. Однако, упав, он не издал ни звука, а сел на груде осколков и продолжил не мигая смотреть на повозку. Жители домов распахивали окна, срывали с них москитные сетки, убирали прочь опунцию и герани. Двое маленьких внуков выкатили на балкон коляску с парализованным дедом – обмякшее тело не шелохнулось, но водянистые глаза поплыли за катафалком, выражая, вопреки бессилию плоти, самую суть движения. Напряженно вслушиваясь в эту – столь неподходящую случаю – тишину, Авельянеда, впрочем, не обольщался, поскольку приписывал ее эффекту неожиданности. Стараясь лишний раз не глядеть по сторонам, он готовился к тому, что через минуту, самое большее через две в спину ему полетит тысячеголосый вопль, и заранее принимал его, ибо только так, принимая, мог оставаться неуязвимым. Меж тем когда впереди, в одном из распахнутых окон ожил радиоприемник, чья-то рука тотчас его задушила, вырвала с корнем непрошеный звук, словно сочла его кощунственным в такую минуту.

Авельянеда уже знал, что увидит, когда они свернут на Пласа-Майор, и не ошибся: там, над морем затылков и шляп, на дощатом островке эшафота стояла новенькая, сверкающая лезвием гильотина, машина для рубки человеческих голов, точная копия сиятельной “Торквемады”. Вертикальные стойки возвышались над плахой метра на четыре, полуметровый нож – косой, как и полагалось, – уже застыл на медных защелках в ожидании своей первой жатвы. Красные обошлись без фасоли и риса, без причастия в церкви и хора доминиканских монахов, но в остальном решили соблюсти церемонию до конца. Что ж, нельзя было, по крайней мере, не признать, что они весьма последовательно проводили в жизнь свое извращенное понимание справедливости.

Площадь была запружена до отказа, до крайнего предела вместимости, так что избыток народа переходил почти уже в давку и если не становился ею, то лишь благодаря грозному, величавому терпению, которое жители проявляли, дожидаясь виновника торжества. Непонятно было, каким образом фалангисты удерживали от натиска тел узкий проход, ведущий от улицы Сьюдад-Родриго, по которой въехала повозка, к зажатому публикой эшафоту. Люди сидели на балконах, карнизах и уличных фонарях, они свисали гроздьями с лепных выступов зданий и статуй в нишах, другие возвышались над толпой, оседлав более высоких товарищей. Тела десятков тысяч пришедших излучали жар, способный поспорить с жаром восходящего солнца.

Прямоугольная выемка на крыше Каса-де-ла-Панадерия, где находился зенитный расчет республиканцев, была заделана, поверх черепичного ската также сидели зрители. Основания башенок были задрапированы полотнищами с эмблемой Красной Фаланги. Кресты на зданиях остались нетронутыми, а вот статуя Филипа III исчезла – на ее месте, собственно, и стоял эшафот, утлый дощатый челн с мачтой гильотины посреди, от которой на публику ложилась узкая, двуединая, слегка деформированная тень.

Когда повозка въехала на площадь, по толпе прокатился легкий гул, который волнообразно достиг ее окраин и по инерции выплеснулся в проулки. Гул, однако, сразу затих, и было слышно только, как тысячи дыханий повернулись от Каса-де-ла-Панадерия к улице Сьюдад-Родриго. С этой секунды, как показалось Авельянеде, ослам уже не требовалось усилия, чтобы катить повозку вперед, – подобно лодке, она двигалась под напором человеческих взглядов, при этом сам он выступал в качестве паруса.

У эшафота повозка остановилась, и фалангисты, спрятав свои книжки, помогли ему спуститься на мостовую.

– Запомни: Педро Кальдерон, – шепнул он белобрысому. – “Сонеты”. Изысканная вещь!

Тот недовольно нахмурился, но снова промолчал: момент, что ни говори, был слишком ответственный.

Помочь себе взойти на помост Авельянеда, впрочем, не дал. Застегнув верхнюю пуговицу кителя, он отстранил конвоиров и, стараясь держаться как можно более прямо, шагнул наверх, туда, где блестела всеми своими винтами взведенная гильотина. Через минуту-другую эта штука должна была отправить его к звездам. В сущности, то была простейшая модель космического корабля: дерево, нержавеющая сталь, ремни для крепления пилота. Вид ее пока не вызывал в нем ни малейшего опасения – скорее любопытство, но уже вполне физиологического свойства.