Сергей Могилевцев - Азовский

Дядя Гришай бдительно вглядывался в проходящие мимо колонны, наклонясь вперед и сделав козырек из ладошки, который приставил ко лбу. Не было никакого сомнения, что он искал среди демонстрантов меня. Эта догадка мне так не понравилась, что я чуть не выронил из рук свой транспарант. Но тут как раз с трибуны начали кричать разные здравицы, и это подействовало на меня вроде воды из холодного душа. Сначала кричали о годовщине и всемирном значении. Потом закричали про солидарность и крах наших врагов. Отдельно прокричали про Прагу и мужество советских танкистов-освободителей. В ответ мы тоже все хором кричали: ура, да здравствует и будем готовы. Я бросил из-за своего транспаранта тревожный взгляд на трибуну, и увидел дядю Гришая, падающего с нее прямо в ряды идущих внизу демонстрантов. Он падал, не отрывая от лба ладошки, однако сильные руки знатных людей подхватили нашего ветерана, и вновь поставили его в нормальное положение. Рядом с Гришаем стоял городской прокурор и любезно помахивал в воздухе красным флажком. Мы обогнули трибуну и по улице Ленина потекли в сторону набережной. У арки с надписью «Граждане СССР имеют право на отдых» от нашей колонны начали отделяться маленькие группы и ручейки, но мне отделиться было нельзя, так как я не мог бросить свой транспарант. Второе древко у него нес мой одноклассник по фамилии Кольченко – личность довольно угрюмая и раздражительная, и связываться с ним сейчас мне не хотелось. От всей нашей колонны шагали теперь по набережной одни лишь держатели транспарантов и красных знамен. Повсюду стояли столики с лимонадом, бутербродами и портвейном, возле одного из них я увидел Катю с родителями. Она посмотрела на меня пытливым вопросительным взглядом, и, как показалось, с досадой отвернулась к родителям. Рядом с фонтаном меня уже поджидали мои собственные родители с сестрой и собакой. По внешнему виду родителей было ясно, что бедному Дружку сегодня опять придется купаться в фонтане. Отец был в своих новых китайских шелковых брюках, а мать в платке и кофточке – оба загорелые и мускулистые, как боксеры перед началом турнира. Мне было их ни капли не жалко, а просто досадно за сестру и собаку. И поэтому, прокричав, что я не могу оставить свой транспарант, я зашагал в поредевшей колонне дальше по набережной. У пристани стояло несколько бочек с портвейном, и около них толпились приятели моего дяди Гришая. Я со злорадством подумал, что сегодня уж он упьется по-настоящему, и, скорее всего, позабудет обо мне окончательно.

Как же жестоко, как же сильно я ошибался? Я недооценил партизанскую выучку, полученную Гришаем в крымских лесах. К сожалению, эта выучка перевернула всю мою дальнейшую жизнь.

Происходило же все вот каким образом. Ми бросали знамена и транспаранты в специально стоящие на набережной автобусы и расходились по своим отдельным компаниям. Я, конечно же, к родителям своим не пошел, а, потолкавшись у пристани и поглазев на чаек, хватавших на лету куски сдобных булок и на игравший здесь духовой оркестр пожарной команды, подошел к бюсту Пушкина и решительно сел на стоящую рядом скамейку. Вся эта праздничная суета мне надоела ужасно, в голове у меня мелькали сплошные знамена, а, между тем, мне так многое надо было обдумать. Вопросов у меня было множество – например, о том, что же мне делать с моим летним романом? Катины призывные взгляды замучили меня окончательно, а я, тем не менее, все откладывал и откладывал свое объяснение с ней. Я понимал, что объясниться с ней мне нужно просто немедленно, но я боялся опять влюбиться в нее, и потерять так дорого доставшуюся мне свободу. А мне необходимо, мне просто ужасно нужна была эта моя свобода. Ведь без нее, без этой высокой одинокой скалы, на которой стоял я, подобно дозору римских легионеров, я сразу же оказывался беззащитным перед целым морем опасностей. Я не мог выдержать постоянные ссоры родителей, не мог презрительно смотреть на нашу классную Кнопку, не мог любить нашего Кешу и ненавидеть директора. Без этой, завоеванной с таким трудом свободы, я опять начинал бояться каждого шороха, и становился, скорее всего, таким, как отец, скрывающийся в своем санатории от матери, от начальства и от моих неприятных расспросов. Без свободы людям живется очень спокойно. Без свободы они становятся такими пай-мальчиками, которым все дается очень легко, которым вешаются на шею красивые девушки и впереди у которых маячит широкая дорога удачи. Я повернул голову и посмотрел на памятник Пушкину, но какой-то посторонний навязчивый шум почему-то мешал мне размышлять о погибшем невольнике чести. Шум этот настойчиво приближался, и наконец остановился у меня за спиной, превратившись в итоге в противный старческий голос: – Попался наконец-то, вражина, попался, вундеркинд недорезанный! Сейчас мы с тобой окончательно разберемся, сейчас ты узнаешь, что значит позорить нашего советского ветерана!

Я вскочил и увидел перед собой дядю Гришая. Он тянул ко мне свои цепкие, похожие на клешни, руки, но единственная здоровая его нога плохо слушалась назойливого и поддатого старикана. А поэтому, отпрянув от неожиданности, я бросился от него в сторону пристани. Цок-цок-цок, – застучало об асфальт у меня за спиной. Я пробежал мимо пузатых бочек, мимо столиков с бутербродами и лимонадом, проскочил сквер у летнего кинотеатра и сел рядом с ним на скамейку. Навряд – ли, подумал я, этот придурок равнодушно пройдет мимо портвейна. Наверняка он застрянет на этих пузатых бочках. И я со спокойной душой опять погрузился в мечты. Мне вспомнилось, что года два или три примерно назад на крыше этого летнего кинотеатра меня коварным образом схватила милиция. Точнее, она схватила не только меня, но и целую группу таких же свободных зрителей, которые предпочитали деревья и крышу тесному неудобному залу, за который, к тому же, надо было платить изрядную сумму. Я не помню, какой фильм шел тогда: не то «Железная маска», не то «Три мушкетера». Милиция загнала нас с разных сторон, подобно охотникам на бизонов где-нибудь в прериях Аризоны, и потом по одному снимала с деревьев и крыши, отправляя в милицейский зарешеченный воронок. После чего несколько часов мы провели в отделении, пока вызванные по телефону родители не разобрали нас по домам. Под расписку о том, что мы исправимся, и больше по крышам лазать не будем. Меня ночное приключение в нашей советской милиции возмутило настолько, что я сочинил большую поэму, посвященную разоблачению этой благородной организации. Что-то крайне воинственное и многословное, полная чушь, одним словом.

Поэма была ужасно длинная, куплетов двадцать, а может и больше, к тому же написана в необыкновенно древние времена, и настолько глупа, что мне даже стало неловко за свое авторство. Но я, однако, продолжал, смеясь, вспоминать ее куплет за куплетом, напоминая, очевидно, какого-нибудь чтеца из кружка устного творчества. Я хотел было продолжить свое чтение дальше, но неожиданно на горизонте опять увидел дядю Гришая. Представьте себе мой ужас и мое изумление, когда до меня дошло, что он не один! А он действительно был не один, ибо стремительно прыгал на деревянной ноге, поддерживаемый за руку суровым усатым милиционером. Милиционер был одет в белый праздничный китель и на боку у него висела белая лакированная кобура. Дядя Гришай что-то с жаром ему говорил, а милиционер, заслонясь свободной рукой от законного ветеранского перегара, бдительно оглядывался по сторонам. Кого он искал, вы, конечно же, догадаетесь без подсказки. Я тоже немедленно догадался об этом, и, вскочив со скамейки, бросился в глубину Приморского парка.