Сергей Могилевцев - Азовский

Ради счастья и мира у нас в семье я был, повторяю, согласен на все, но, к сожалению, такая волшебная выдуманная картинка существовала лишь здесь, в небольшом зале чеховского театра, на сцене которого творил немыслимые чудеса необыкновенный черный волшебник. Он по-прежнему оставался на сцене один, создавая картинки чудесней волшебной жизни. Рядом с этим одетым в тюбетейку отцом в воздухе перед глазами возник неожиданно такой же тюбетейчатый и раскосый Александр Назарович. Около него, подпоясанная широким цветным кушаком, стояла наша не менее раскосая Кнопка. Как хорошо, как прекрасно смотрелись они вдвоем на базаре, как неправильно, очевидно, выбрали они свой жизненный путь, ибо вместо радости и удовольствия, которые могли бы нести людям, несли им лишь страх и постоянное чувство вины. Я с восхищением впился глазами в черного сияющего чародея, порождающего губами и неуловимым движением пальцев такие поистине сказочные видения. Я даже пощупал воздух перед собой, боясь, и в то же время страстно желая наткнуться на потертые тысячами подошв мощеные камни нашего старого татарского рынка, или ощутить под ними холодный и гладкий арбузный бок, но пальцы мои не ощутили в воздухе ничего. Однако, оглядываясь по сторонам, я увидел других людей, свершающих перед собой такие же странные пассы, и понял, что чудесная мелодия одинокого черного негра не оставила их равнодушными. Им тоже, очевидно, привиделся свой собственный мощеный булыжником рынок.

В этот момент, к моему огромному огорчению, нам объявили новую композицию, которая называлась «Танец дельфина», и на сцену сразу же вышли еще три американских джазиста. Один из них нес золотую трубу, второй уселся за пианино, а третий расположился среди барабанов и больших медных тарелок. И все повторилось сначала. Теперь уже вчетвером они наполняли пространство зала звуками падающих капель воды, стекавших с кожи плывущего в океане дельфина. Дельфин бы не один, он плыл бок о бок со своими товарищами, и солнечные лучи играли в их черных лоснящихся спинах. Мне вдруг стало так хорошо, так радостно, так свободно, словно им – свободным и беспечным океанским дельфинам. Я видел все так отчетливо, словно сам был одним из них, словно мое больнее и дрожащее в лихорадке тело переселилось в эти упругие и летящие через волны торпеды, призывно время от времени подававшие друзьям сигналы свободы и радости. Джазисты на сцене проделывали чудеса, они проделывали их так же, как мой одинокий смеющийся негр: они, как и он, закидывали к потолку золотую трубу, порхали невесомыми пальцами по клавишам старого пианино и неистово били палочками по медным тарелкам и барабанам. Они на сцене исполняли танец дельфина, они перевоплощались в беспечную и свободную, летящую среди солнца и волн стаю друзей, помогая всем нам, своим зрителям, тоже стать свободными и летящими. И я неожиданно понял секрет их чарующей музыки, я понял вдруг секрет этого необыкновенного американского джаза, так непохожего на джаз Утесова и Орловой из «Веселых ребят». Я вдруг осознал, что это был джаз свободных людей, отнюдь не бьющих гитарами и досками от рояля один другого по голове, не вывалянных в пуху, с вытаращенными глазами, похожих на форменных сумасшедших, – нет, это не был джаз «Веселых ребят», это был джаз свободных и благородных людей, которые помогали зрителям хотя бы чуточку стать такими же поющими и свободными. Это была песнь свободы и мужества, это была песнь моего родного дяди Ивана, обвиваемого таким же вольным, наполненным солнцем и брызгами океана тропическим ветром, плывущим на пароходе туда – в сторону свободной и загадочной Индии. Это была песнь дяди Ивана, который неожиданно понял, что лекарство против всеобщего страха может быть только одно: неожиданное и стремительное, словно удар плавником о волну, осознание факта, что ты лично свободен, что ты волен искать среди снега и льда собственную дорогу к свободе, и обязан своей мечтой и надеждой поделиться с другими людьми.

И неожиданно что-то сдвинулось внутри меня самого, я вспомнил вдруг, как бежал, поминутно оглядываясь, по заледенелым ялтинским тротуарам, поминутно опасаясь погони то в лице Александра Назаровича, то Кнопки, то наших вожатых и активисток, нацепивших на лукава алые повязки дружинников. Я бежал по заледенелым ялтинским тротуарам, опасаясь встретить своего летнего знакомого Дуба, и только сейчас, наконец, понимая, что ни Дубу, ни нашим учителям и вожатым не было до меня никакого дела. Что у них была масса своих тайных проблем, что они сами измучились от постоянно грызущего их страха, что их активность как раз и была способом спрятаться, хотя бы на время уйти от этой постоянной тайной напасти. Что, предоставь им возможность действительна торговать на базаре аробузами, они бы с радостью побросали все свои барабаны и горны, алые знамена и коленопреклонения у Марусиного поворота, и, с большой ловкостью надрезая клиентам зеленые и тугие бока, сдвинув со лба засаленную тюбетейку, приговаривали бы при этом: «Ай, хорошо, бери, дорогой, бери еще, сколько хочешь, не жалко, голубчик, бери сколько душе угодно, долго, дорогой, жить будешь от этих арбузов!»

Тут на сцену в дополнение к великолепной четверке вышли еще два человека с гитарами, и голос за сценой нам объявил, что этот сикстет исполнит мелодию под названьем «Колдун». Колдуном, разумеется, был мой отец, который, впрочем, иногда принимал облик навязчивого Афанасия Петровича – оба они колдовали над способами излечения всевозможных болезней, не замечая при этом самого главного. Они с азартом кидались в бой с проституцией и беспризорщиной, не забывая между делом погашать очаги туберкулеза в нашей стране, который, впрочем, был для них менее важен, чем борьба с пережитками прошлого и приоритет нашей передовой советской науки. Музыка «Колдуна» была глухой и тревожной, в ней слышались удары африканских тамтамов, отблески костра на лицах впавших в экстаз людей и фанатичные глаза самих колдунов, исполняющих среди рентгеновских аппаратов свой тревожный и медленный танец, приносящих в жертву огню блистающую перламутром и гладкими завитками большую индийскую раковину. О, как же стократ неправы были они, колдуны современной медицинской, да и не только медицинской науки, обличающие такие серьезные вещи, как проституция и блокада, и не умеющие вылечить простого и банального насморка у подростка! О, какими же необыкновенными чародеями были играющие на сцене джазисты, какими необыкновенными колдунами были они, и какая необыкновенная сила заключалась в их двух гитарах, ударных, рояле, саксофоне и золотой горящей трубе, к которым то добавлялся, то исчезал за кулисами контрабас. Какие необыкновенные картины из прошлого вызывали они во мне. Их музыка действовала гипнотически: она заставляла мое и без того измученное болезнью и побегом из дома сердце биться еще учащенней, еще сильней сжиматься от негодования при виде несправедливости и трепетать при картинах любви и счастья. На меня до сих пор так не действовали ни марши, с которыми неуклюже боролся я на крыше нашего дома, ни гимн СССР, ни джаз Утесова и Орловой, исполняемый по радио множество раз, ни даже симфонические концерты, которые регулярно крутили по ящику. Еще ни разу не ощущал я себя таким раскованным и свободным, еще ни разу с такой отчетливостью не замечал и не возмущался несправедливостью и не радовался красоте и свободе. Ибо музыке эта была не что иное, как в чистом виде свобода, она была микстурой свободы, она была вернейшим лекарством от страха, и не замечать этого было нельзя.