Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)

Капелкин имел тяжелое наследие в Калуге, от которого, по сути, бежал в Весьегожск, где и прижился. С детства он занимался в фотографическом кружке, в армии был штатным фотографом, хорошо зарабатывал на дембельских альбомах, а после стал начальником кинофотолаборатории при Калужском машиностроительном заводе и одновременно вел кружок кинофотолюбителей во Дворце пионеров. С детьми объездил всю область и под Чаусовом на берегу Оки много лет подряд устраивал летние лагеря. Дети занимались съемкой закатов и рассветов, купались по ночам, экспериментировали с астрофотографией, а бездетный Капелкин отдыхал душой и от города, и от жены. Но с перестройкой размеренная жизнь Капелкина получила пробоину. Жена бросила его и ушла к директору Угорского заповедника. И всё бы ничего, жизнь есть жизнь, но однажды Капелкин узнал, что директор заповедника вошел в сговор с мошенниками и под видом оздоровления реликтового леса, многие тысячелетия произраставшего в пойме Угры, разрешил им вырубать гектары корабельных сосен. Даже просто стоять рядом с этими соснами было захватывающим делом: гигантский, чуть со скрипом раскачивающийся, покрытый розоватыми чешуйками ствол уводил взор в небо, и голова кружилась от такой высоты.

Капелкин ринулся в бой и за серию репортажей в местной газете был до полусмерти избит в собственном доме ворвавшимися бандитами. Милиция предложила ему уехать из города, и Капелкин, после того как вышел из больницы, сдал очередной материал в газету и отбыл на всё лето в Весьегожск, отлежаться под орляком. Так он и попал воспитателем в Чаусово, где пригодился его многолетний педагогический опыт. В родной город путь ему был заказан.

Недавно он разоткровенничался с Соломиным и рассказал ему историю с заповедником, после чего повел на заветное место под Наволоками, которое почитал своим и куда чаще всего вывозил детвору разгуляться. Соломин поразился его рассказу, полному страстной мечты преобразить действительность. Идеи Капелкина были немыслимыми и по художественной своей силе напоминали цунами, которое, случается, выбрасывает далеко в пустыню корабли и оставляет их посреди песков подобно воплотившимся миражам. Капелкин мечтал о том, чтобы здесь, на дремучем берегу Оки, построить нечто вроде Голливуда. Он мечтал сделать верховья Оки проходимыми для океанских лайнеров, пропахать ее русло земснарядами, чтобы новый киноцентр был доступен из любой точки мира. Он говорил, что здешние места – лучшие декорации для съемок фильмов о России. Тут и природа такая, что, по его выражению, «от красоты аж зубы ломит», и человеческий материал пока еще не весь вымер. Взять, к примеру, недавний фильм «Ермак»: сцены с казаками, плывущими по дремучим лесам на струге, следовало снимать именно здесь, а не на Енисее – вышло бы во сто крат дешевле и живописней. Капелкин хотел явиться на «Мосфильм» и уговорить дирекцию приехать посмотреть окрестности, подивиться удобству: вот тут, указывал мечтатель, будет лодочная станция, в ней, в спасалке, на самой макушке, буду жить я, маяк себе поставлю; а отсюда по рельсам на лебедке будем спускать катера и лодки. Вон там, у пристани, выстроим гостиницу, а здесь, на косогоре, возведем павильоны…

– И охота тебе такую красоту портить? – пожал плечами Соломин.

– Красота требует жертв, – вздохнул Капелкин. – Красота без человека – пшик. А если так дело и дальше пойдет, человека совсем не останется, одна дикая пустошь. Когда одни динозавры были, они никому не были нужны. Вот и вымерли.

Кроме Капелкина к Соломину приходили еще люди, с некоторыми он выпивал. Захаживал Павел, сборщик грибов из Страхова, сдававший в приемный пункт до полуцентнера в неделю лисичек. Он с утра уходил в лес, прихватив в магазине четвертушку, ржаной хлеб и плавленые сырки. Павел считал пагубой пить в одиночку, и, хоть Соломин норовил лишь смочить губы, всё равно непременно выходил к нему после полудня, чтобы выпить-закусить и поспать часок на лежанке из лапника, скинув сапоги.

Еще поднимался к Соломину на стоянку бакенщик, рассказывал последние новости, например, про утопленника, который оступился и рухнул в Дугинский омут: ловил с берега, вываживал рыбу и увлекся – черпанул воды в забродники, они его на дно и затянули. «На второй день всплыл, вода нынче теплая», – добавлял бакенщик, разминая папиросу.

Да еще рыбак один из Калуги проводил на том берегу двухнедельный отпуск. Явился к Соломину на огонек, рассказал, что на самом деле Оки существует две – одна подземная, другая наземная, обычная, всем видимая. И что подземная Ока в три раза полноводней. Если глубоко на Святых горах спуститься в бывшие каменоломни, обнаружится подземное озеро, которое имеет сообщение с рекой. А если вдруг разлом какой карстовый в пойме образуется, то вся Ока может в него сгинуть. И, скорее всего, именно это сейчас и происходит, потому что год от года река мелеет, будто кто-то присосался к ней и пьет под землей. Владимир, так звали рыбака, ловил голавля особенным способом, Соломину интересно было смотреть. Владимир бросал горсти еще зеленого овса в реку и тут же взбегал на высокий берег, шел по течению, примечая в бинокль, где на масляной от солнца реке ударит по овсу рыба, – и тогда бросался с удочкой вниз, к этому месту.

Еще к Соломину захаживал деревенский дурачок Вася Цветастый. Добрая душа, он шатался по лесу, побирался по дачам, собаки его знали и гоняли, а он их боялся и неустанной пулей летел прочь. Прозвище он получил потому, что подшивал к одежде цветные лоскутики. Ходил пушистым стеганым чучелом и приставал к каждому: «Дай тряпочку!» Соломин заготавливал для него лоскутки и не стеснялся его спроваживать: «Иди, Вася, к Богу, иди, милый».

Но больше всего Соломин любил, когда к нему приходил Матвеев, древний дед, бывший пограничник. Одиночеству он предпочитал рыбалку и являлся к Соломину не лясы точить, а по делу: лишившись недавно двух пальцев, Матвеев испытывал трудности с привязыванием крючков и ремонтом снастей. Намучившись на плесе, он наконец снимался с якоря и выгребал к Соломину. Раза два оставался ночевать, и Соломину довелось выслушать его историю.

– Старуха моя как бутылку у меня увидит, так дьявол ей в ножки кланяется. Кляла меня на чем свет стоит. Аж за нее неудобно. Я военный, она учительница, а сейчас старость и нищета одолели обоих. Под Рождество я на нее обиделся, ушел в лес, сел на пенек, и ноги отнялись. Хотя и выпил-то всего ничего, черноплодки пузырек, да, видать, понизилось давление, ослаб; черноплодка – она в том и коварна, что сам вроде трезвый, а с ног валит. Сижу на пеньке, снег сыплет, тихо, хорошо, а встать не могу. Тогда взял я и заснул. А старуха моя дома злится. И соседям сказать боится – стыдно, и дочери не позвонить – та живет в Москве и незачем беспокоить понапрасну. А я тем временем проснулся, ресницы смерзлись, разлепил, но встать всё равно не могу. Мороз набирает силу, обещали за двадцать, утром передавали. Это я помнил. А еще почему-то вспоминаю, как служил в горах, как прошел диверсант, как была объявлена тревога в погранзоне. Диверсант этот имел азиатские черты лица, он появлялся там и тут, и никто его не мог поймать, потому что он, как говорили, обладал гипнотизерскими способностями; даже фоторобот очевидцы едва сумели составить. Так диверсант этот и ушел непойманным, как вьюн из пальцев, за ним только систему тревоги пришлось чинить. Очень тогда попало всему офицерскому составу двух застав. И вот видится мне в лесу, будто этот диверсант теперь стоит передо мной и улыбается. Мать честная! Вдруг диверсант этот исчез, а за ним вот так на морозе – снег подсвечивает и всё видно, как при луне, – баба голая стоит. Вот те крест! Красивая, груди, бедра, а талия – ладонями всю обхватишь. И вдруг, глядя на бабу эту, мне жить захотелось. До этого мне было всё равно. А тут вдруг как приспичило. Заволновался, потянулся встать. И рухнул. Обратно на пенек не залезть – ноги не держат, руки еле-еле выпрямить могу. И вот я лежу и вспоминаю, как пришел на обед домой и после обеда лег с женою. А было это, как раз когда искали повсюду того диверсанта. И вот лежим мы тихо-тихо; воздух только шевелит тюль, за окном зной полуденный – и вдруг жена мне пальцем показывает на пол, а я гляжу – на полу тень человека, мужской силуэт. Я сразу понял, что это диверсант. Кому бы еще понадобилось пробираться к нам во двор незамеченным. Я ей рот ладонью зажал, а сам потянулся к кобуре. Но тут кровать скрипнула, и кто-то спрыгнул с веранды на гравий; я только успел выскочить, как он уж через забор перелетел. Велел жене никому не говорить и после этого случая завел собаку. Вспомнил я тот случай и потихоньку перевернулся и пополз на руках и коленях. Зачем? Сам не знаю. А в это время старуха моя пошла меня искать. Зашла в лес, покричала меня, позвала, да и села тоже на бревно, потому что решила: «Тогда и я с ним замерзну. Я прогнала его, я не нашла его, я его заморозила, вместе с ним я и уйду». А я все-таки выполз на дорогу. Водитель на «газели» едет, смотрит, а на дороге человек стоит на карачках – я самый. Николай его звали, водителя-то. Из Калуги ехал к бабе своей в гости в Ферзиково. Погрузил он меня и отвез в Весьегожск к твоим докторам в больницу. Оклемался кое-как, но два пальца раздуло и почернели. Доктор, с родинкой на щеке, через неделю мне их и обрезал. А то, говорит, дед, помрешь совсем. Старуха так и не пришла ко мне в больницу. Дочке сообщили, та приехала и говорит: матери нет нигде. Я из больницы вышел, сам нашел ее. Сидела под деревом, вся заиндевела. Синица сидела у нее на носу, бочком, клевала ей глаз. С тех пор один живу. Хочу одного только: лечь с женой. Соседи обещали похоронить.