Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)

Никогда не отпускала его в лес одного. На первых порах он радовался ее компании, решив, что все-таки она друг, но вскоре разочаровался. В походе то и дело случалось, что собака вдруг забегала вперед и принималась прыгать, лаять, рычать, не пуская дальше. Соломин пугался и поворачивал вспять, думая, что она беспокоится о покинутой стоянке. Но собака и назад его не пускала, с еще большим упорством.

Ждать, покуда она сама куда-нибудь двинется, не имело смысла. Она садилась рядом и могла просидеть хоть до ночи. Он пробовал шаг за шагом двигаться в разных направлениях, терпеливо и последовательно, покуда не натыкался на ее пренебрежительную мину, с которой, затихнув, она пропускала его вперед, на всякий случай поводя пастью у штанины. Тогда приходилось доставать планшет, линейку и перекладывать азимут, поворачивая в обход; но вскоре этот спектакль повторялся снова. В результате если Соломин все-таки доходил до намеченной цели, то, благодаря своей строгой спутнице, следуя по очень странным траекториям. Напрасно он гадал, кто она ему – конвой или вожатый?

Однажды после похода на Дядино Соломину пришло в голову вывести по реперам на карте свой точный путь в обе стороны. Линия вышла похожей на меандр. Но, вглядевшись пристальней, Соломин содрогнулся.

Ему вдруг показалось, что он сумел прочесть в этой линии слово, и слово это было: СТОИ.

Он повертел в руках карту. Слово СТОИ смотрело в него хотя и коряво, но отчетливо печатными знаками, наподобие тех, какими старушечьи пальцы вписывают индекс в пунктирные прямоугольники на почтовых конвертах.

Наконец стало очевидно, что собака выбрала Соломина и не хозяином, и не жертвой, а, подобно соскучившейся по своим пастушеским обязанностям, отлученной от стада овчарке, пустой овцой.

Иногда целыми днями она где-то пропадала. Смутно обеспокоенный таким непростым соседством, Соломин всякий раз надеялся, что вот теперь-то она не вернется. И сердито радовался, когда наконец слышал ночью, как она сопит и возится, обнюхивая стоянку после отлучки.

Но только тогда он смирился с Ланой, когда дал ей это имя. Он придумал такую кличку – Лана, хотя она и не отзывалась на нее. Ему казалось, что обтекаемая, стремительная, ладная форма звучания этого имени неплохо подходит красивой, сильной собаке. Кличку он дал ей скорее для успокоения: ведь невозможно долго жить бок о бок с безымянным существом, особенно если оно себе на уме. Это напоминает о том, что ты сам однажды можешь утратить имя.

Волей-неволей со временем он капитулировал перед строптивой Ланой, перестал перечить ей в выборе маршрутов. Отныне он не рвался вслед за стрелкой компаса, а, попридержав шаг, отпускал вперед собаку – следопытом, лишь изредка подправляя суммарный вектор их блужданий. Но всё равно, случалось, в иных, ничем не примечательных местах Лана мешкала, вставала как вкопанная, водя носом и косясь надзором – куда ты, мол, сейчас подашься? Наконец Соломин решался, и тогда она либо сама забегала вперед, либо терпеливо, не огрызаясь, загоняла его наскоками в какую-нибудь особенно темную, сырую, едва проходимую лощину.

Таким образом, не он ее приручал, а она его наставляла. Да он и этому был рад. Но как ни старался развить отношения, с ее стороны это было пределом доверия.

Лана была иногда забавна. Например, Соломина веселило то, как она ловила бабочек. Клацала им вслед зубами – и завороженно дышала на них, оглушенных, пока они не оживали. Лана боялась грома и с приближением грозы начинала поглядывать вверх, подвывать и вдруг принималась торопливо рыть в песке яму; в нее она тщательно укладывалась, притянув зубами ивовую ветку над собой. Еще его потешало, как Лана скакала и лаяла, приветствуя сомнамбулического ежа, повадившегося к Соломину на стоянку за выпивкой. Даже после объявления «сухого закона» еж приходил – не клянчить, рыская внаглую под тентом, а просто так: полазать вокруг, посопеть под ногами, влажно потыкаться сопелкой в ладони. Лана рычала и гавкала на ежа и поддевала его лапой – жестом, очень похожим на тот, каким Соломин вынимал из золы печеную картошку.

Вообще живности вокруг Соломина было хоть отбавляй. Лось вдруг с треском в полный рост вставал из орешника. Неподалеку от стоянки косули выходили на водопой, и он мог любоваться их пугливой грациозностью, тем, как они осторожно ступали копытцами по кромке воды, как тянули за питьем шейки, как легко взлетали обратно в чащу по обрывистому склону.

На вечерней зорьке в реке появились рыскающие морды бобров. На бобровых плантациях следовало быть осторожным, чтобы не напороться на острые, сгрызенные зверьми осины. Но отыскать бобровые дома или плотины Соломину не удавалось, так что он стал полагать, что они селятся совсем не здесь, а где-то на островах, ближе к Велегожу.

Случалось, реку переплывали змеи. Вздев перископом желтую располосованную головешку с мигающим языком, стремительными извивами хвоста они оставляли на воде зигзаг ряби. Часто, увлекшись охотой, на отмелях кувыркались облезлые водяные крысы. Соломин распугивал их, стреляя из лука хворостинами. Ежей было столько, что после дождя непременно в канаве встретишь колючего утопленника – плавучий седой затылок. Зайцы, кроме испуга, никаких других хлопот не доставляли. А вот от барсуков и лис Соломин был вынужден подвешивать продуктовые запасы на куканах высоко над землей или укладывать на полоки, навязанные из жердей на ветвях. К тому же Соломин боялся лис, считая всех их бешеными; но досаждали они только в отсутствие Ланы.

Соломин рассказал Капелкину о письменах Ланы, о прозрачном великане. Тот выслушал не перебивая и высказал мнение, что, может, и есть на земле прозрачные великаны, он их лично никогда не видел, но жизнь научила его ничему не удивляться. А собака эта, скорее всего, сбежала от охотника, и надо повесить в Страхово у сельсовета объявление, что найти ее можно на берегу. Так считал Капелкин.

Он подумал еще и сказал:

– Вот только не знаю, как она волков не боится.

– А что, здесь волки есть? – поежился Соломин.

– Тю! Каждую зиму волки всех собак по деревням подъедают, а он не знает! Уж который год отстрел разрешен. Этой зимой бешеный волк порвал завуча в Барятине. А прошлой осенью я забуксовал под Лопатином. Октябрь льет и поле месит. Смеркалось уже. Тащить некому. Пошел на край леса – соломы взять, подложить под колеса. Только нагнулся, гляжу – два фонаря на меня из-под березки. Присмотрелся – зверь, вроде овчарки. Нет, соображаю, глаза-то раскосые. И горят, глыбко-глыбко, как у кошки. Пошарил понизу, швырнул ком. Ни с места, стоит – не шелохнется. От зенок не оторваться: горят. Я так и обмер. Тогда я на попятную, тихо-тихо, а меня аж колотит. В машине на заднем сиденье ружье. При себе – ни ножа, ни монтировки. Пока пятился, жизнь перед глазами вся прошла, от и до. И чего, казалось бы, робеть? Зверь – он не человек. Человек-то страшнее. А тут… Детсад, натурально. Только об одном думаю – спиной бы не повернуться. Вдруг – ткнулся задом в радиатор. Прыгнул в машину, зарядил. Выхожу и краем, краем загоняю. Тут волчара как прыснет. Бесшумно. Как не было. Только повернулся – и нет его. Ну, я, чтоб пар выпустить, саданул по лесу вдогонку, из двух стволов-то. Куда там. Только листья с куста облетели. Вот как ты говоришь – прозрачный человек: был – и нету. Прозрачный волк, получается. А потом зимой завуча в Барятине, значит, порвал. Та от него сумкой отбивалась, на уроки шла. Тетрадки, плащ – в клочья, вся оборванная, очки кровью измазаны, страшное дело. В больницу привезли, штопать, живот колоть… А волчка того на силосной яме сожгли. Чтоб не разнесло заразу. Так-то здесь без ружья гулять.