Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)

Она поискала глазами что-то на полу и, подняв с него вазу, кинула ею в Соломина. Стекло вспыхнуло белыми трещинами, но не разбилось. Катя скользнула куда-то и выскочила к Соломину, прыгая на одной ноге, вдетой в штанину. Она схватила Соломина за руку и, улыбаясь сквозь слезы, застегнула куртку.

– Забери меня, – тихо сказала она, глядя ему в глаза.

Они еще издали услыхали треск и гул и увидали столб оранжевого пламени. Горела машина Соломина. Художник всмотрелся в черный силуэт Кириллыча: охранник оттаскивал куда-то в сторону труп ротвейлера.

Отец Евмений со страшным окровавленным лицом встретил их словами:

– Свят, свят, свят, Господь Саваоф.

Катя по дороге домой всё подходила к священнику и пробовала оттереть ему платочком щеку и подбородок.

– Ага, ага, так начумазился, что народ пугать мной можно, – отвечал священник и послушно останавливался перед ней.

Дома были за полночь. Легли, но уснуть не могли, Катя крепко обнимала Соломина даже в забытьи, а он не мог уснуть от волнения и замирал, чувствуя на плече ее горячее дыхание, прислушиваясь к каждому ее шевелению, слабине или укреплению объятия; он старался представить ее сны, если они ей снились…

День прошел в болезненности. Он не мог подняться. Катя была в беспамятстве, а на следующий день у нее началась ломка.

Он отнес ее в ванну, выкупал, принес обратно, и вот тогда всё и началось. Она металась, будто в ней очнулось железное насекомое и рвалось теперь наружу.

На третий день Соломин вошел в спальню с ножом в руках и перерезал веревки, которыми привязал ее к ножкам кровати.

– Держи. Как это делается? – он протянул ей шприц и пакетик.

Катя разорвала пленку и вынула конвертик.

– Откуда? – спросила она, стуча зубами.

– Есть места.

– Чистый?

– Чего стоят гарантии?

– Где взял?

– Украл.

Катя долго не могла попасть в вену: дрожали руки, тело ее непроизвольно содрогалось, отдаваясь судороге, начинавшейся от ступней.

Час спустя она вышла из ванной и села в халате на кровать, теребя в пальцах обрывок веревки.

– Ты отведешь меня?

К пещере они спустились, когда уже смеркалось. Соломин развел костер, и они посидели перед огнем на прощание.

Над ними стояла высокая ночь, и небо, освободившееся от облаков, было полно загадочно мигающих звезд. Соломину казалось, что здесь, на дне глубокого оврага, они находятся на самом донышке мира.

– Сколько нужно выдержать там? – спросил он.

– Сколько понадобится. Главное – перейти под землей реку на ту сторону.

– Но в той стороне если и есть ход, то он залит водой. Река лишь наполовину движется по руслу, остальное течет под землей, и наверняка пещера там затоплена.

– Значит, поплыву.

– Не надо ходить. Я прошу тебя.

– Ты поможешь мне, – сказала, подумав, Катя, – если отпустишь.

Она поднялась, шагнула поцеловать Соломина и, включив фонарик, проворно исчезла в пещере.

Соломин выждал ночь, утром расчистил кострище и лег на прогретую землю, кое-как заснул. Вечером доел последний кусок хлеба, поджаренный на костре, и сам полез в пещеру. Переночевал под часовенкой, а когда проснулся, отправился в путь.

Труд этот оказался не для его сноровки и комплекции – как же трудно ему было протискиваться по каменюкам в узкие щели завалов, через которые пролезть можно было, только выдавив из легких последний глоток воздуха. Кое-где становилось широко, и три-четыре свободных шага казались ему роздыхом. Он был поражен тем, как казавшееся ему до того точкой подземное пространство превращается в обширные дебри. Скоро более или менее ясная, но чрезвычайно разветвленная система штолен, которую он утомился метить зарубками камень об камень, понимая бессмысленность этого дела для успеха возвращения, свелась к неширокому карстовому разлому; он то сужался, то расширялся, и Соломин понемногу перестал беспокоиться о том, как он вернется. Он пробовал кричать, сорвал голос, потому что больше кричал от страха, ясно понимая, что воздух в пещере не способен переносить звуки, и всё равно не мог сдержаться. В некоторых лазах он задыхался от ужаса, от страха, что не сможет дать обратный ход, и порой, зажатый до неподвижности, пускал слюну, чтобы по тому, куда она потечет, понять, в каком направлении относительно вертикали он находится.

Несколько раз в просторных криптах он засыпал от усталости, а потом никак не мог проснуться, погребенный тишиной, совершенной тишиной, глухой и полной, как космос. Наконец он учуял запах Кати; может, это была галлюцинация, но ему казалось, что он сначала слышал аромат ее мыла, туалетной воды, потом – тела, и это его обрадовало; он ускорил движение и теперь в азарте продвигался под уклон по расширяющемуся лазу с гладкими, вылизанными половодьями стенками. Постепенно камни стали влажными, и он остановился перед небольшим бассейном воды. Здесь он обнаружил Катину штормовку и фонарик; дальше пешего хода не было, единственный способ двинуться вперед вел под воду.

Он взял в руки ее штормовку и погрузил в нее лицо. И тут всё понял. Он заревел, начал срывать с себя одежду, но потом что-то сообразил, снова натянул брюки и шагнул в воду. У стены глубина дошла до груди, и надо было нырять. Он нырнул и долго впотьмах пытался нащупать ход, но с первого раза не получилось, а когда получилось, он уже не чувствовал своего тела и мышцы не работали, заледенев. Он еле выбрался на негнущихся ногах обратно, кое-как разделся и долго пытался согреться, стуча зубами, хватая Катину куртку и пытаясь напялить ее на себя.

Наконец он кое-как забылся. Проснулся от собственного крика. Ему что-то привиделось в забытьи, и он очнулся от мысли, которую до того не был способен подумать, – что Кати больше нет…

Он снова нырнул и теперь нащупал ход, почуял даже какое-то течение, увлекавшее его дальше, но устрашился и вскарабкался наверх. Перед тем как двинуться обратно, отлежался и несколько раз засыпал, и просыпался, и снова впадал в черную вату покоя, который здесь, в пещере, брал сознание в свой гипнотический оборот и манил отдаться ему навсегда.

Он было собрался в путь, но снова решил поддаться той страшной смертной слабости, которая владела им вот уже несчетное число часов, и опустился на камни, подложив под щеку Катину штормовку. И тут он почувствовал легкий толчок, почувствовал всем телом, и будто слабое движение прошелестело по всей полости пещеры…

Увидев воду, Катя выдохнула облегченно, присела потуже завязать шнурки и решила, что куртка ей больше не нужна. Она вошла в воду с чувством, будто вернулась в родной дом, вернулась после долгого путешествия, неважно – сто́ящего или пустого, потому что теперь всё позади и ничего, кроме радости, не осталось. Она выключила фонарик, положила его на камень, шагнула в воду, выставив перед собой руки, нырнула и, скоро нащупав ход, вплыла в него; вдруг учуяв течение, подловила его, и длина ее гребков удвоилась. Больше она не боялась, что ей не хватит воздуха, и вот это скольжение вглубь, в неведомое, в свободное время увлекло ее… Удушье стало мешать продвижению, тогда она пошла до упора, отталкиваясь от стены, карабкаясь по ней всё дальше и дальше, и, когда слабость схватила ее за плечи, остановила, она с наслаждением вдохнула воду, с восторгом чуя, как та хлещет в нутро, стирая границу между внешним и внутренним, окончательно растворяя и претворяя ее в реку…