Маргарита Хемлин - Искальщик

Наблюдал я на эту закоренелую парочку, и ни чуточки не было во мне жалости, что не я отныне шкловский сынок.

Что ж, я комсомолец, и не мне жалеть о предательском сытом куске.

Такими словами я думал и был честен перед собой и перед своей собственной совестью.

А Шкловский тем часом начал ходить по углам и растягивать по местам барахло. И уверенность моя про то, что он будет жить как ни в чем не бывало, вырастала и ширилась.

И тут я понял, что в настоящую минуту мне возле Шкловского делать нечего. И возле Доры – тем более нечего. И понял еще – перерешивать в свою пользу никогда не стыдно.

Получалось, что мне было что делать, наоборот, возле Розки, причем минуя Ракла.

И в ту минуту, между прочим, мои чувства к Розке как к женскому явлению находились в стороне.

Так я решил и настроился. Не-е-е-ет, Розалия Семеновна! Меня бабством не возьмешь!

До наробраза я бежал бегом. Боялся уже не застать Розку, потому что рабочий день близился к самому вечеру.

Внизу тетка с мокрющей тряпкой на мой вопрос ткнула локтем в дверь над лестницей.

Я эту дверь тихонечко тронул. Она открылась и нисколько не скрипнула.

Вошел, стою, себя не выдаю, накапливаю мысли вокруг нужного мне именно в сию минуту.

И между прочим, смотрю на Розку правильными глазами.

Розка сидела на стуле крепко. По времени года – пальто с меховым воротником красиво накинуто на плечи, под пальто – что-то бабское, хоть и на пуговицах, до самого горла, в шкуру ее сметанную упирается. Глазки ее ведьминые, черные, заманущие не поднимаются, только влево-вправо шныряют, рот ее заглотный в краснючей помаде читает буквы-циферки на бумажке. Пальчики с ногтями по столу стучат, на сукно потертое страх наводят.

А на стене наискось друг к другу товарищи Ленин Владимир Ильич и Крупская Надежда Константиновна. Наблюдают за товарищ Голуб Розалией Семеновной, смотрят, как она тут управляется с образованием трудового народа.

Я мысленно передал свои горячие комсомольские приветы товарищам вождям и вроде даже от этого утвердился в своем стремлении к справедливости.

И тут Розка подняла свою голову мне навстречу.

Ни удивления, ничего, как только-только расстались.

– Пришел, значит… Жизнь свою притащил? Или что?

– Может, Розалия Семеновна, и не жизнь, а притащил! – Я постановил себе не поддаваться, а следовать линии.

– Как комсомолец пришел или как шкловский прихвостень?

– Считайте, Розалия Семеновна, как хотите. Вот вы меня обзываете, а я к вам, Розалия Семеновна, с сообщением.

– Ну, сообщай уже…

– Перец. Вернулся. В хату. И сын Марик при нем. Не я, а совсем другой.

И я передал Розке все, до чего дошел сам, но передал в меру. Оставил и себе кое-что нужное.

Розка не сказала, а вроде жилу по воздуху протянула:

– У-у-х-х!

А потом еще и добавила:

– Иди на улицу. Жди. Скоро выйду. Пойдешь за мной… Не рядом… Смотри там…

Мы с Розкой еле шли, даже можно сказать – тащились. Розка останавливалась. Один раз в портфеле закопается, другой раз – в пальтовых карманах. Платок достанет – засунет обратно, ключи возьмет – переложит. И по сторонам, по сторонам… Прямо-таки шпионка нашего времени.

Я двигался точно, как наказала Розка. На самом ходу придумывал так и сяк, чтоб только не ударить собой в Розкину спину.

Совсем в темень пришли к бывшему офицерскому училищу, сбоку Вала. Чуть влево начинается улица – не улица, а полупуток. На первой хате свежей крейдой с нажимом написано: “провулок Товарищей мучеников Революции”. Пошли по указанному.

Розка остановилась у хорошего забора, при темноте и не разберешь, какого цвета. Калитку пихнула как своя, я – за ней.

Открыла замок на двери, сунулась дальше – и все без одного слова. И я тоже – без одного слова.

Верной ногой прошла в комнату. Чирканула спичкой, засветился слабый огонь. А следом – керосиновая лампа, уже посильней.

Розка хозяйничала как в личном имуществе.

Причем ясно, что хата эта была не ее. Я ж не думал по-другому. Но мне интересно было видеть и сравнивать. Я всегда сравниваю – так получается лучше усваивать то, что видишь. Как говорится, познавать все на свете в тесном сравнении.

Вот я и сравнивал Розку с хатой. И Розка в нее вроде не помещалась. Как бы сказать… Все Розкино было не тутошнее. И пальто с красиво кормленым туловищем, и шапочка с головой в волосах-кудельках, и помада ее жирнющая, и духи ее пахучие, аж вонючие…

Розка вроде услышала мои рассуждения.

Говорит:

– Эта хата не моя и не родственная. Тут одна близко знакомая партийка проживает, щас выехала на село по делам. Просила меня наведываться… Я и наведываюсь, по-товарищески…

Розка уселась на лавку возле стола. Пальто не сняла, а только расстегнулась до самого пупа. Я тоже потянулся к пуговицам, хотел для вежливости скинуть бушлат.

Розка меня остановила:

– Верхнее пока не того… Наморозило. В сенях сколько-то дров. Так ты давай печку растопи…

Я даже не обиделся, что Розка мне с ходу начала приказывать. Пускай думает, что я у нее нахожусь в подчинении. Между прочим, так всегда лучше проникать в чужие соображения.

Ну, принес, растопил. И воды принес, сам же напросился – чтоб показать общую готовность.

И вот мы с Розкой сидим в тепле, пьем вместе чай. Причем не с сдобной булкой, а с лежалыми бубликами. И сахар в мелкую обсыпку черт-те чем.

Розка молчит, только смотрит. Она и на стол молча ставила, рот свой скривила и ставила.

Я тоже молчу.

Выпили по чашке.

Тут Розка и заговорила:

– Что, хлопец, не сильно вкусно? Перец тебя по-другому кормил?

А я отвечаю:

– Было время, Розалия Семеновна, а теперь нету. И я, чтоб вы только это знали, минувшее время не жалею. Я могу и совсем не есть, если все так обернется. Мне еда – дурное дело.

– Ой! Еда ему – дурное дело!..

И Розка засмеялась мне буквально в самые глаза. Прямо артистка Вера Холодная, только с голосом.

Отсмеялась и опять:

– Значит, ты с этих дней больше уже не Марик будешь? Перейдешь на себя как на Лазаря Гойхмана? И думаешь, люди эту дурни́ну стерпят?

Объясняю Розке с терпением и без нервов и тому подобного:

– Я, Розалия Семеновна, всегда был и оставался Лазарем Гойхманом. Потому что я всегда за правду. А Мариком меня наименовал несчастный отец, утративший своего единственного родного сына на полях Гражданской войны. Так мог я ему отказать? Не мог! И вы, между прочим, Розалия Семеновна, знали про все про это. И меня как сочувственного человека за подобное решение хвалили. Так, Розалия Семеновна?

– Я-а-а-а? Т-т-тебя?

От моего напора Розкины буквы застревали возле самых ее губ, дальше никак не шли.

А я шел все дальше и дальше:

– Да! Вы, Розалия Семеновна, может, по своей занятости не помните, как указывали мне на мое доброе поведение… А я ж помню… И всем расскажу, если жизнь потребует. Про вашу, Розалия Семеновна, сердечную душу расскажу. А помните, Розалия Семеновна, вы потом меня, как проявившего себя и вступившего в комсомольскую ячейку, привлекли даже к широкой агитации?