Наталья Симонова - Счастье по ошибке

– Ну не знаю, – уже определеннее произнес Слава, – может, ты и права. – «В конце концов, Маринке общий ребенок не помешал меня бросить. Только ведь я-то не такой… А что сейчас об этом думать? Все же с Надюшкой не так ужасно, как одному…»

Он повернулся к ней и обнял за плечи, вздохнув, привалился головой к ее голове. И они посидели так немножко. А потом поехали домой.

Если бы Андрея спросили, хочет ли он ехать к Любе, он бы уверенно ответил: нет. И еще много раз – нет!! Но его никто не спрашивал. И он ехал.

Не потому, что Люба этого требовала. Она вообще умела только просить, еще лучше – молчать и ждать; замечательные женские качества, так мало ценимые мужчинами, промелькнувшими в незадавшейся Любиной жизни… Но Андрей не мог не ехать, что-то толкало его, несмотря на отчетливую злость, которую он испытывал и к ней, и к себе.

Ни сама Люба, ни ее кротость, непритязательность и заботливость никогда не вызывали мужского ажиотажа. А Андрей вообще был не из тех, кто в принципе западает на подобные неброские качества. Ему нравились девушки яркие, бойкие, независимые…

Как он влип в эти долгие отношения, теперь и сам не понимал. Собственно, она, конечно, была ему полезна. Но, скорее, раньше, пока не забеременела. И в целом Андрей способен был оценить ее предупредительность, ее услужливость. Покорность в сексе. Пироги и борщи. И молчаливую готовность оставаться просто его женщиной, не претендуя на статус жены. Только ничто из перечисленного, включая и умело создаваемые ею праздники для желудка, не проложило пути к его сердцу. Он совершенно не любил Любу. И совсем-совсем не хотел от нее ребенка. Но, как говорится, поздняк было метаться. Срок подходил уже вплотную к родам, и он плелся к надоевшей любовнице, которой, кроме старого больного отца, помочь было некому.

Даже в самом начале этих отношений не проскочило никакой искры, никакой романтики. Люба была старше, выглядела довольно невзрачно. Как-то случилось ему захотеть ее, вдруг подумалось: а вот такую, как она, скромницу, интересно было б оприходовать, – ну и оприходовал. Оказалось, и не трудно, и не так уж интересно. После увяз в обедах-ужинах, и ее всегдашней готовности обстирать-обгладить, и с полным сочувствием выслушать любые его жалобы, и самой никогда не пожаловаться, никогда и ни на что. Ничем не грузила. Только заботилась. Вот он и втянулся. Года три так встречались, не очень часто, но регулярно. Андрей приходил, когда хотел отдохнуть от всего, когда больше некуда было идти, когда надоедали и друзья, и девки и хотелось забиться в нору. Она принимала. И молча улыбалась, ласково и радостно, счастливая тем, что он есть у нее, пусть и не постоянно, но все равно, в общем, всегда.

О беременности Люба сообщила, когда срок уже был непоправимый. Сначала он даже не поверил, что сделать ничего нельзя. Разозлился дико, но не перестал к ней таскаться. И привычного комфорта не хотелось лишаться, и как-то жалко было дуру эту недолюбленную. Так вот кое-как и продолжали встречаться по накатанной.

Теперь, когда приблизились роды, у Любы распухли ноги, она ковыляла по квартире как слониха, обутая в отцовские тапочки, с трудом садилась, с трудом вставала. Чертыхаясь, Андрей покупал что-то по списку, приезжал, бросал пакеты в кухне, наспех обедал, хмуро целовал ее в щеку и уезжал, пропадал. И только теперь Люба, видимо ободренная собственным материнством, стала обращаться к нему с просьбами – и он выполнял, ворча, деваться было некуда. «Поскорей бы уж, поскорей, – думал, неприязненно косясь на ее живот. – Не баба, а инвалид какой-то». Но при всем своем эгоизме Андрей почему-то чувствовал, что все-таки что-то ей должен. И тащился к нелюбимой женщине, с ее ненужным ему, да просто ненавистным уже каким-то ребенком в животе – она говорила, пацаном, – плелся, сжав зубы и твердя себе, что это не навсегда.

Он вез продукты и вещи, которые она попросила, почти не отступив от озвученного списка. Не купил ни цветка, ни конфетки. Правда, в последний момент швырнул в магазинную тележку пакет красных яблок, не зная, что беременным и кормящим яблоки нужно приносить зеленые, чтобы не было диатеза у ребенка. Бросая эту упаковку в общую кучу, Андрей тоскливо вздыхал, и не оттого, что жалел денег, а потому, что чувствовал: теперь он влип действительно. И когда еще развяжется с Любкой – пока непонятно. Но и то, что приложит все силы, чтобы в конце концов развязаться, было для него несомненным. Без такой уверенности он бы просто всего этого не выдержал, в мыслях о побеге заключалась теперь вся его надежда. Будущее без Любы – о господи, скорее бы…

Она родила мальчишку. Такого же болезненного, какой выглядела сама. Только кротостью его нелюбимой подруги младенец не отличался. Пацан кричал не переставая. У Андрея каждый нерв в мозгу дрожал и напрягался от этого неутомимого писклявого крика. Терпеть его было невозможно. Молодой отец старался как можно реже навещать Любу и сына, которого, если честно, сыном никогда – ни вслух, ни про себя – не называл. Он еще продолжал помогать им немного, привозил деньги и кое-какие продукты. Но, выходя из Любиного подъезда, всегда вдыхал полной грудью, словно вырвавшись из подвала, смотрел на небо, на деревья, на птиц, как будто здесь его наконец окружала жизнь и он радовался этой жизни, а там что-то вроде смерти, или болезни, или какого-то уродства, от которого он мечтал избавиться.

Ребенок неизменно раздражал его. Других чувств – вообще никаких, а тем более каких-то там мифических отцовских – Андрей к нему не испытывал. К Любе же чувствовал что-то вроде жалости, смешанной теперь с некоторой брезгливостью. И на этой смеси возникала иногда какая-то темная болезненная похоть, которую он, почти никогда не встречая сопротивления Любы, изредка поспешно удовлетворял.

А она все терпела, даже его скотские приставания.

Даже когда собиралась купать маленького, или делать ему массаж, или кормить… И шла к нему с бутылочкой, или с пеленкой, шла, что-то приговаривая любовное, нежное своему ребенку, – Андрей мог схватить ее и прижать, пригнуть вдруг, пристроиться быстро сзади – и поехало. Слава богу, скоро кончалось. Но Любе все равно от этого бывало тошно, она словно чувствовала себя испачканной – не такой ей хотелось прикасаться к Тошеньке… И все равно прощала Андрею. Напоминала себе, что, когда носила сына на последних месяцах, он не подступался к ней, жалел, как она думала… Старалась понять: мужчина! Это же другой мир. Ей, допустим, кажется, скотством то, что он так вот, походя, чуть ли не при ребенке… Но у него ведь природа другая – а против природы разве возразишь? Да и натерпелся, бедный, наждался за последние месяцы без женщины.