Лидия Раевская - Билет на вчерашний трамвай

– Дура, – беззлобно так говорю, поучительно, – смотри, щас я сяду.

И сажусь мимо табуретки.

Пять минут здорового хохота. Успокоились. Села на стул.

– Скворцова, я, когда сажусь, покрываюсь свинскими жирами.

Сказала я это и глаза закрыла. Тишина. В тишине бульканье. Наливает.

– Где жиры?

– Вот. Три складки. Как у свиньи. Это жиры старости, Леля.

– Это кожа твоя, дурища. Жиры старости у тебя на жопе! Дзынь! Дзынь! Пьем за жиры.

Хрустим палочками.

Смотрим на себя в микроволновку.

– Неси наш альбом, Жаба Аркадьевна, – вздыхает Леля. Ага. Это значит, скоро реветь на брудершафт будем. По-субботнему.

Торжественно несу старый фотоальбом. Смотрим фотографии.

– Да… – через пять минут говорит Лелька, – когда-то мы были молоды и красивы… И мужики у нас были – что надо. Это кто? Как зовут, помнишь?

– А то. Мишка. Из Тольятти. Лельк, а ведь я его любила по-своему…

– Ага. Насиловала ты его неделю и в Тольятти потом выгнала. На кой он тебе нужен был, свисток плюгавый? Двадцать лет, студент без бабок и прописки.

– Да, – соглашаюсь, – зато красивый какой был…

– Угу. На актера какого-то похож. Джин… Джыр… Тьфу, блин! Не, не Джигарханян… Джордж Клуни, вспомнила!

Ржем.

Переворачиваем страницу. Обе протяжно вздыхаем.

– Ой, дуры мы были, Ксюша…

– И не говори… Остервенело жрем палочки.

Вся наша жизнь на коленях разложилась.

Мы с Лелькой в шестом классе.

Мы с Лелькой неумело курим в школьном туалете.

Мы с Лелькой выходим замуж.

Мы с Лелькой стоим у подъезда и держим друг друга за большие животы.

Мы с Лелькой спим в сарае с граблями, положив головы на мешок с надписью «Мочевина».

– Уноси, Жаба Аркадьевна! – звонко ставит пустой бокал на стол Скворцова. – А то щас расплачусь к чертям!

Уношу альбом.

Дзынь! Дзынь! Хрустим палочками.

– Я к чему говорю-то… – делает глоток Лелька. – Какого фига мы с тобой все в девках-то сидим, а? Год-другой, и нас с тобой уже никто даже трахать бесплатно не станет. Замуж нам пора, Ксеня…

Замуж. Пора? Не знаю.

– На фиг? – интересуюсь вяло, провожая взглядом розовый презерватив, пролетевший мимо моего окна. – Чего мы с тобой там не видали?

– А ничего хорошего. Так пора уже, мой друг, пора! Рассмотрим имеющиеся варианты. Гоша?

Давлюсь и долго кашляю. Вытираю выступившие слезы.

– Гоша?! Гоша – стриптизер из «Красной Шапочки»! У Гоши таких как я, – сто пятьдесят миллионов дур!

– Ну, не скажи… Ты ж с ним целых три недели встречалась…

– Встречалась. Пока не сбежала. За фигом мне нужно существо непонятного пола, которое клеит в стринги прокладки-ежед-невки, бреет ноги и вечно орет: «Не трогай розовое покрывало! Оно триста евро стоит! Его стирать нельзя!»? Нет уж, спасибо.

Моя очередь.

– Веня! – выпаливаю и палку жру, чавкая.

– Булкин?! На хрен Булкина! Ты помнишь, как в том году мы сдуру поехали с ним гулять на ВДНХ, и мы с тобой встали у какого-то свадебного салона, а он говорит: «Что вы туда смотрите, старые маразматички»?

Ржем.

Дзынь! Дзынь!

Лелька вперед нагнулась, как кошка, к прыжку готовящаяся. 250

– Юрка! Так и знала…

– Смешно очень. Юрка вообще-то уже женат.

– Не ври. Он в гражданском браке живет. Детей нет. Директор. Че теряешься?

Вот сволочь. На мозоль прям наступила…

– Он жену любит, Лель. Если почти за год он от нее не ушел – никогда уже не уйдет.

– Дура ты. Он детей хочет. А жена ему рожать не собирается, сама знаешь… – Лелька морщится. – А ты ему роди сына – сразу свалит!

– Угу. От меня свалит. Скворцова, тебе почти тридцать лет, прости господи дуру грешную, а несешь порожняк. Это с каких это пор мужика стало можно ребенком к себе привязать? Ты-то Власова своего Леркой привязала?

Выпиваю, не чокаясь. На Лельку смотрю.

– А кто тебе сказал, что я его привязать хотела? Я вообще-то, если помнишь, сама от него ушла, когда Лерке пять месяцев было.

Обиделась. Так нечего было первой начинать. Юрка – это табу. Все знают.

Молча наливаем еще по одной. Дзынь! Дзынь! Помирились, значит.

Смотрю за окно. В «Быдляке» репертуар сменился. Таркан поет. «Ду-ду-ду». Значит, уже одиннадцать.

А еще за окном виден кусок зеленой девятиэтажки. Смотрю на него и молчу.

Лелька мой взгляд поймала. Бокал мне в руку сует.

– Давай за Димку, не чокаясь. Пусть земля ему будет пухом. Пьем. В носу щиплет. Нажралась, значит. Глаза на мокром месте.

– Лелька, – скулить начинаю, – мы дочку хотели… Алиной бы назвали! Как Генри хотел… Я скучаю по нему, Лель…

– Знаю. Завтра его навестим, хочешь?

– Хочу… Мы розы ему купим, да?

– Купим. Десять роз. Красных.

– Нет, белых!

– Белых. Как хочешь. Молчим. Каждый о своем.

– Лель, – протягиваю ей палочку, – а зачем нам замуж выходить?

– Не знаю… – Она берет палочку и крошит ее в пальцах. – У всех мужья есть. А у нас нету.

Шарю в пакете с палочками рукой, ничего не обнаруживаю и лезу в шкафчик за сухариками.

– У меня Артем есть, – то ли хвалюсь, то ли оправдываюсь.

– А у меня – Тимка… – Лелька запускает руку в пакет с сухарями.

– Знаешь, Артем меня замуж позвал, Лель… – Теперь точно оправдываюсь.

Лелька криво улыбается.

– А то непонятно было… И когда?

– Летом следующим… Ты – свидетельница… Громко хрустим сухарями и смотрим в окно.

– А у меня поклонник новый. Виталиком зовут. Хошь, фотку покажу? – Лелька лезет в карман за телефоном.

Смотрим на Виталика.

– Ниче такой… —одобряю я. – Симпатичный. Тоже замуж зовет?

В Лелькиных пальцах ломается ванильный сухарь. Губы растягиваются в улыбке и тихо подпевают Таркану: «Ду-ду-ду-ду-ду… »

– Позовет. Никуда не денется… А то несправедливо получается: ты, значит, жаба такая, замуж собралась, а Скворцова что? Еще вместе замуж выйдем. Две старые маразматички, блин…

Хрустим сухарями.

За окном – субботний вечер.

Старый тополь трясет больными, пятнистыми листьями и разноцветными презервативами.

В хач-кафе «Кабак Быдляк» поет Таркан.

В куске девятиэтажки напротив зажегся свет на втором этаже.

Завтра купим десять белых роз и поедем к Диме.

А летом мы с Лелькой выйдем замуж.

А если и не выйдем – не страшно.

Семья у нас и так есть.

Я. Лелька. Наши с ней дети. Кот. Собака.

И мешок ванильных сухарей.