Александр Генис - Довлатов и окрестности

Обедая с Павичем в Белграде, я попытался заказать из меню мастера: “Порция седой травы, два раза по миске божьих слез, один взгляд в панировке с лимоном”. Меня не поняли, что и неудивительно.

Проза Павича не на каждый день: она изъясняется языком цыганской гадалки. Он – рассказчик кошмаров и игрок архетипами. В этой роли Павич уникален. Но все же в его прозе есть нечто нам знакомое: сквозь перевод тут, если угодно, просвечивает славянская душа. С Павичем нас соединяет общий корень мысли. Ее ходы причудливо, но отчетливо повторяют полузнакомые, полузабытые и все-таки родные мотивы. Вслушайтесь в эти настоянные на Достоевском и Розанове афоризмы: “Бог – это Тот, Который Есть, а я тот, которого нет”. Или так: “Все для народа, ничего вместе с народом”.

Такая связь – не от хорошей жизни. Как справедливо и не без зависти считают американские критики, все разновидности “магического реализма” растут лишь в тех неблагополучных краях, где натурализм и гротеск, реализм и фантастика перемешиваются в мучительной для жизни, но плодотворной для литературы пропорции. Лучшее рождается в момент кризиса. Самое интересное происходит на сломе традиционного сознания, когда органика мира идет трещинами, но держит форму: уже не глина, еще не черепки. Новую литературу создают те, кто попал в зазор между естественным и противоестественным. Так появились не только книги Маркеса и Рушди, но и Сорокина с Пелевиным. Павич – им всем родня: он работал с тем материалом, с которым сегодня живут в России.

Собственно, Павич и сам мне это говорил, объясняя свой безмерный успех у русского читателя.

– А в газетах пишут, – набравшись наглости, сказал я, – что вы – последний коммунист. Правда?

– Нет, я – последний византиец, – непонятно объяснил Павич и повел меня на спектакль, поставленный по “Хазарскому словарю”.

Театр в разоренной войной и тираном столице покорял щедрой роскошью. Он являл собой многоэтажную жестяную воронку, выстроенную специально для постановки. Из подвешенного к небу прохудившегося мешка на голую арену беспрестанно сыпались песчинки, бесконечные, как время. Борясь с ним, спектакль, ветвясь, как проза Павича, оплетал консервную банку театра. Понимая все, кроме слов, я с восторгом следил за созданием мифа.

Мои сверстники вряд ли удивятся, если я сравню Воннегута с “Битлз”. Мы находили у них много общего – свежесть чувств, интенсивность эмоций, напор переживания, духовный голод, а главное – анархический порыв со смутным адресом. Можно было бы сказать и проще: свободу. Как ей и положено, она не обладала содержанием, только – формой. Ею-то, свободной от потуг дубоватого реализма, Воннегут нас и взял, когда стал фактом русской литературы. В ее еще не написанном учебнике он встанет рядом с другими иностранцами, экспроприированными отечественной словесностью, – между Хемингуэем и Борхесом.

В отличие от американцев, прославивших Воннегута за его антивоенную “Бойню номер пять”, резонировавшую с вьетнамской эпохой, мы влюбились в другую книгу, написанную за шесть лет до этого, – “Колыбель для кошки”. На русском она вышла в 1970 году. И вот 37 лет спустя, в день смерти ее автора, я держу в руках рассыпающуюся книжку со все еще хулиганской обложкой Селиверстова. На ней ядерный гриб, но если перевернуть – вздымленный фаллос, смерть и жизнь, причем в шахматном порядке.

Прекрасен и перевод Райт-Ковалевой. Довлатов считал, что по-русски она пишет лучше всех. Он же приписал одному знакомому американцу ядовитую фразу: “Романы Курта сильно проигрывают в оригинале”.

Воннегут знал о своей русской славе и был безмерно благодарен переводчице. Он даже просил конгресс официально пригласить ее в Америку.

“Райт-Ковалева, – писал Воннегут, – сделала для взаимопонимания русского и американского народов больше, чем оба наши правительства вместе взятые”.

Теперь я в этом не так уверен, как раньше. Пожалуй, в книгах Воннегута мы искали – и находили – все-таки не то, что их американские читатели. Конечно, страх перед бомбой, безумные физики, оголтелая наука – магистральный сюжет того времени. Об этом писали и Дюрренматт и Солженицын. Но нас у Воннегута интересовало другое: опыт современной мифологии, получившийся от комического скрещивания высокой научной фантастики с философией скептика и желчью сатирика.

В “Колыбели для кошки”, например, Воннегут придумал бога, который не нуждается в том, чтобы в него верили, и религию, которая сама зовет себя ложной. И все же эта пародийная теология с ее “карассами, дюпрассами и гранфаллонами” вела наружу – к свободе от взрослой лжи и державной истины.

В Америке Воннегут был апостолом контркультуры, в России в нем видели своего, вроде Венички Ерофеева. Тем более что и Воннегут любил выпить. Особенно, как говорят сплетни, с тех пор как не получил Нобелевскую премию. Я не виноват: в Нью-Йорке про него все всё знают – Воннегут слишком долго был тут незаменимой достопримечательностью. Частый гость литературных дискуссий и телевизионных перепалок, он даже в художественных фильмах играл самого себя. Но видел я его только на экране. Однажды, правда, напал на след.

Дело было на небольшом экскурсионном судне, курсирующем по Галапагосам. В дорогу я взял одноименный роман Воннегута. Расчет оказался верным: капитан рассказал мне, что книга была написана на борту.

– Правда, на сушу, – признался шкипер без сожаления, – мы с ним так ни разу и не выбрались, предпочитая экзотике хорошо снаряженный бар.

Неудивительно, что именно этот капитан оказался самым ярким персонажем в книге. Воннегут изобразил его кретином, не умеющим пользоваться компасом. Но это и не важно, потому что, как всегда у Воннегута, герои все равно погибают.

“У нас, – объясняет в романе автор, – слишком большая голова, а выживают лишь те, у кого мозг с орех”.

“Такие дела”, – любят повторять знаменитую фразу из “Бойни” поклонники Воннегута.

В сущности, эти грустные слова, как дзенские рефрены, ничего не значат: они – лишь смиренная констатация нашей беспомощности перед сложностью жизни.

“Не делать ее хуже, чем она есть, – всеми своими книгами говорил Воннегут, – единственная задача человека на земле, но как раз с этим мы никак не справляемся”.

Прожив очень долгую жизнь, Воннегут так и не смог с этим примириться. Он вел себя как придуманный им пророк Боконон, который “где только возможно становился на космическую точку зрения”.

Последнюю книгу Воннегута, сборник эссе “Человек без страны”, завершает “Реквием”, написанный от лица Земли, окончательно опустошенной людьми.

“Видимо, – говорит планета, – им тут не понравилось”.