Александр Генис - Довлатов и окрестности

Великая его особенность – способность соединять противоречия, не уничтожая, а подчеркивая их. Во вселенной Пушкина нет антагонизма – только полярность. Его мир шарообразен, как глобус. С Северного полюса все пути ведут к югу. Достигнув предела низости, пушкинские герои, вроде того же Пугачева, обречены творить не зло, а добро. Не аморализм, а проницательность стоит за пушкинскими словами, которые так любил повторять Довлатов: “Поэзия выше нравственности”. Только сохранив в неприкосновенности неизбежную и необходимую, как мужчина и женщина, биполярность бытия, писатель может воссоздать мир в его первоначальной полноте, не расчлененной плоским моральным суждением.

В “Заповеднике” у Довлатова без конца допытываются, за что он любит Пушкина. Думаю, за то, что Пушкин не отвергал навязанные ему роли, а принимал их – все: “не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом”. Довлатов любил Пушкина за то, что в этом большом человеке нашлось место и для маленького человека, за то, что Пушкин, в котором “легко уживались Бог и дьявол”, погиб “героем второстепенной беллетристики. Дав Булгарину законный повод написать: “великий был человек, а пропал, как заяц”.

Довлатовская книга настояна на Пушкине, как коньяк на рябине. Она вся пронизана пушкинскими аллюзиями, но встречаются они в нарочито неожиданных местах. Например, пошлая реплика кокетничающей с Довлатовым экскурсовода Натэллы: “Вы человек опасный” – буквально повторяет слова Донны Анны из “Каменного гостя”. Оттуда же в довлатовскую книгу пришел его будущий шурин. Сцена знакомства с ним пародирует встречу Дон Гуана с Командором: “Над утесами плеч возвышалось бурое кирпичное лицо… Лепные своды ушей терялись в полумраке… Бездонный рот, как щель в скале, таил угрозу… я чуть не застонал, когда железные тиски сжали мою ладонь”.

Важнее прямых аналогий – само пушкинское мировоззрение, воплощенное не в словах, а в образах – в героях “Заповедника”, каждый из которых состоит из непримиримых, а потому естественных противоречий. На них указывает даже такой мимолетный персонаж, как украшающая ресторан “Витязь” скульптура “Россиянин”. Творение отставного майора Гольдштейна напоминало “одновременно Мефистофеля и Бабу-Ягу”.

О тех же дополняющих друг друга, как ян и инь, противоречиях говорит и символическая, словно герб, картинка, которой Довлатов начинает описание Заповедника: “Две кошки геральдического вида – угольно-черная и розовато-белая – жеманно фланировали по столу, огибая тарелки”.

Эта черно-белая пара готовит читателя к встрече с настоящими героями книги, о которых нам так и не удастся составить ни определенного, ни окончательного мнения.

Самый обаятельный из них – безнадежный пропойца Михаил Иванович Сорокин. Довлатов описывает его, как того русского молодца, которого – по пословице – и сопли красят: “Широкоплечий, статный человек. Даже рваная, грязная одежда не могла его по-настоящему изуродовать. Бурое лицо, худые мощные ключицы под распахнутой сорочкой, упругий четкий шаг… Я невольно им любовался”.

Михаил Иванович проходит по книге как летающая тарелка – таинственным, так и не опознанным объектом. “Нелепый в доброте и зле”, он живет невпопад и говорит случайно. Лучшее в нем – дремучий язык, сквозь который иногда пробивается поэзия. Про жену он говорит: “Спала аккуратно, как гусеница”.

Произвольные реплики Михаила Ивановича служат не общению и не самовыражению, а заполнению пауз между походами за плодово-ягодным. Но, как ржи васильки, русской речи идет эта невольная заумь, столь отличная от красующихся самовитых слов футуристов. Речь Михаила Ивановича – это жизнь языка, предоставленного самому себе: “Эт сидор-пидор бозна где”.

Михаил Иванович занимает первое место в длинном ряду алкашей-аристократов, которые в прозе Довлатова играют ту же роль, что благородные разбойники у Пушкина. “Жизнелюбивые, отталкивающие и воинственные, как сорняки”, они – бесполезны и свободны. Верные своей природе, они, как флора и фауна, всегда равны себе. Больше им и быть-то некем.

Собственно, все любимые герои Довлатова – как иллюстрации к учебнику “Природоведение”. Безвольный эрудит Митрофанов – “прихотливый и яркий цветок” – принадлежит “растительному миру”. Спокойная, как “утренняя заря”, жена Таня “своим безграничным равнодушием напоминала явление живой природы”.

Сюда же относится и фотограф Валера, которым Сергей гордился больше, чем другими, понимая, однако, что как раз из-за этого безудержного болтуна его лучшая книга не поддается переводу.

Валера – как эхо. Он тоже ближе к природе, чем к культуре. Поток речи льется из него свободно и неудержимо, как река: “Вы слушаете “Пионерскую зорьку”… У микрофона – волосатый человек Евстихиев… Его слова звучат достойной отповедью ястребам из Пентагона…”

Спрашивать о смысле всего этого так же бесполезно, как толковать журчание ручья. Если в этом безумном словоизвержении и есть система, то она нам недоступна, как язык природы.

В “Заповеднике” Довлатов любовно разделяет два вида лингвистического абсурда. Речь ставящего слова наудачу Михаила Ивановича бессмысленна, бессвязный полив Валеры непонятен. Один изымает логику из грамматики, второй – из жизни.

Впрочем, для нас важно, что оба говорят не по-человечески, а “по-птичьи”. Если речь Михаила Ивановича, как сказано у Довлатова, сродни “пению щегла”, то Валера напоминает о попугае.

У Сергея, кстати сказать, жили два зеленых попугайчика, но они не умели говорить. Зато один мой знакомый поэт научил своего огромного ара не только говорить, но и дразнить живущего там же ручного хорька. Каждое утро несчастное животное просыпалось под издевательские вопли бразильского попугая, выкрикивающего: “Хорек – еврей!”

Видимо, попугаи – типично писательские птицы. Бахчанян, впрочем, утверждал, что у них могло быть и более достойное призвание. Как известно, Франциск Ассизский читал проповеди птицам, в основном – голубям. Они до сих пор живут возле его кельи. Так вот, Вагрич считал, что если бы Франциска слушали не голуби, а попугаи, они смогли бы донести до нас слова святого.

Галерея чудаков в “Заповеднике” – лучшая у Довлатова. Сергей был сильнее всего во фронтальном изображении героев. Отсутствие заранее выбранной позиции, да и вообще определенной концепции жизни подготавливало его к тем неожиданностям, которыми нас дарит неумышленная действительность.

Этим довлатовская проза напоминает сад камней, который мне довелось видеть в Пекине. В императорский парк Запретного города веками свозили причудливые речные глыбы, добытые со дна Янцзы. Прелесть этих необработанных камней в том, что они лишены умысла. Красота камня – не нашей работы, поэтому и сад камней не укладывается в нашу эстетику. Это – не реализм, не натурализм, это – искусство безыскусности. Не может быть камня неправильной формы, потому что для него любая форма – правильная, своя.