Александр Генис - Довлатов и окрестности

Зато в лучших стихах Бродского нашла себе место Новая Англия, где он жил и преподавал каждую зиму. В крохотном городке Массачусетса Саут-Хэдли Бродский приобрел часть старинного дома. Его построили в 1733 году, первым хозяином стал преподобный Гриндалл Роусон. Бродскому очень нравилось жить в доме с историей. Хотя, как во всех старинных постройках, комнаты были маленькие и душноватые. Зато большими были широкие кленовые половицы, напоминавшие Бродскому ленинградскую квартиру, где он вырос.

Теперь в этом доме музей Бродского, но жители Саут-Хэдли и раньше гордились своим знаменитым соседом. Местная газета первой поддержала его идею о широком вторжении поэзии в американский быт. “Поэт-лауреат США и житель Саут-Хэдли, – с восторгом пишет газета, – хочет сделать для американских стихов то же, что “Гидеон” – для Библии”. Бродский действительно предлагал держать антологию американской поэзии наряду с Библией в каждом гостиничном номере страны. Встреченный с энтузиазмом, этот проект, один из многих, предложенных Бродским для распространения стихов, как-то заглох. Но однажды в метро я увидел две строчки Бродского, с которых, кажется, началась кампания “Стихи на ходу” в Нью-Йорке:

(Я попросил Владимира Гандельсмана перевести эти стихи. У него получилось так:

В этом написанном по-английски двустишии обращают на себя внимание изощренная грамматика и неожиданная рифма. Два достоинства своей поэзии, которые Бродский всеми силами пытался сохранить в переводе. Успех этого грандиозного предприятия, даже тогда, когда за него брались такие крупные поэты, как другой лауреат Нобелевской премии Дерек Уолкотт, был отнюдь не очевиден. Бродский стремился передать на другом языке то, что для него было дороже всего – не семантику, а фонетику. Когда он выступал с чтениями, ему это удавалось. Он гипнотизировал слушателя своей необычной шаманской манерой. “В его исполнении, – написал один вашингтонский журналист, – стихи являют триумф звука над смыслом”. Но на бумаге Бродский в переводе, как сказал Роберт Хаас, американский поэт и сам прекрасный переводчик Рильке, оставляет впечатление прогулки “среди руин благородного здания”. Во многом именно из-за непреодолимых трудностей стихотворного перевода Бродский стал писать прозу на английском. Для него это был способ отдать долг языку, который он страстно любил и на котором, как он долго верил, “нельзя сказать глупость”.

Сорок эссе, написанных с той же интеллектуальной интенсивностью и эмоциональным импрессионизмом, что и его стихи, стали американским эквивалентом русской поэзии Бродского. В 1987 году его первая книга эссе “Меньше единицы” еще до Нобелевской премии получила одну из самых престижных наград в США – премию Ассоциации критиков. Узнав об этом, Бродский с трудом сдержал слезы.

С самого начала своей американской жизни, с того сентябрьского дня 1972 года, когда издатель и друг Карл Проффер буквально втолкнул его в аудиторию Мичиганского университета, Бродский работал “учителем поэзии”. Первоначально он собирался познакомить студентов со славянской нотой в мировом поэтическом искусстве, но, обнаружив, что многие не знают и английских стихов, стал учить студентов всему, что считал великим. Свою работу Бродский описывал иронически:

Но когда выступавшего перед соотечественниками Бродского не без сочувствия спросили, как он относится к преподаванию, он ответил: “С энтузиазмом, ибо этот вид деятельности дает возможность беседовать исключительно о том, что мне интересно”.

В аудитории Бродский размышлял вслух, часто прерываясь, чтобы записать мысль, которую позже можно было встретить в одном из больших литературных эссе.

Профессорские обязанности, помимо чуть ли не единственного постоянного заработка, дают поэту то, к чему он больше всего привык, – вериги. Условие, ограничивающее свободу преподавателя, как сонет – поэта, – более или менее относительное невежество студентов. По правилам игры, во всяком случае так, как их понимал Бродский, аудитория следит за лектором, ведущим диалог с голым стихотворением, освобожденным от филологического комментария и исторического контекста. Все, что нужно знать студенту, должно содержаться в самом произведении. Преподаватель вытягивает из него вереницу смыслов, как фокусник – кроликов из шляпы. Стихотворение должно работать на собственной энергии, вроде “сосульки на плите”, как говорил Фрост.

Хотя Бродский чаще всего имел дело с начинающими поэтами, он, как и другие ценители литературного гедонизма – Борхес и Набоков, учил не писать, а читать. “Мы можем назвать своим, – говорил Бродский, – все, что помним наизусть”. И студенты, не знакомые с давно ушедшей из американской школы традицией, послушно зубрили стихи. Учиться у Бродского было необычно и трудно, но его любили.

Тезис Бродского “человек есть продукт его чтения” следует понимать буквально. Чтение – как раз тот случай, когда слово претворяется в плоть. Нагляднее всех этот процесс представляют себе поэты. У Мандельштама читатель переваривает слова, которые меняют молекулы его тела. С тем же пищеварением, физически меняющим состав тела, сравнивает чтение Элиот. Нечто подобное писал и Бродский: “Человек есть то, что он любит. Потому он это и любит, что он есть часть этого”. Учитель поэзии в этом культурном метаболизме – фермент, позволяющий читателю усвоить духовную пищу. Оправдывая свое ремесло, Шкловский говорил, что человек питается не тем, что съел, а тем, что переварил.

Бродский тоже описывает свою методологию в биологических терминах. Разбирая стихотворение, он показывает читателю, перед каким выбором ставила поэта каждая следующая строка. Результат этого неестественного отбора – произведение более совершенное, чем то, что получилось у природы.

Биологией отдает даже любовь Бродского к традиции. Метр созвучен той гармонии, которую тщится восстановить искусство. Он – подражание времени или даже его сгусток, выловленный поэтом в языке. Классические стихи сродни классицистическому пейзажу, которому присущ “естественный биологический ритм”.

О соразмерности человека с колонной рассказывают снимки Бродского в Колумбийском университете. Среди ионических колонн и изъясняющихся по латыни статуй он выглядит не гостем, а хозяином.

Двусмысленность этого фона – классические древности в стране, где не было и Средневековья, – оборачивается тайной близостью ньюйоркской и петербургской античности. И та и другая – продукт просвещенного вымысла, запоздалый опыт Ренессанса, поэтическая и политическая вольность.