Сергей Носов - Франсуаза, или Путь к леднику

– Я понимаю, что смешно. Но так надо. Иначе… я не знаю что. Вы меня простите, пожалуйста.

– Давно простила, Артем.

– Да ничего вы не простили. Вы сейчас простите. Так и скажите: «Я вас прощаю, Артем».

– Я вас прощаю, Артем.

– Спасибо.

– Может, на бумаге написать?

– Это лишнее, наверное. Достаточно и так, думаю.

– Хотите совет? Больше на свои силы рассчитывайте, Артем.

– Вы просто не знаете меня. Я же на самом деле… крутой. Так все считают. Если мою женщину обидит кто, я за себя не отвечаю. Или вас кто обидит, вы мне сразу… и я!.. слово даю!.. Это я перед вами тряпка такая… и еще перед этим… перед ира… – он запнулся и быстро выговорил: – иррациональным… А в жизни я другой. Не верите?

Последние слова он действительно произнес другим тоном – с холодком в голосе.

Дина будет потом вспоминать эту внезапную перемену тона так часто, что сама засомневается уже, не придумала ли задним числом, чего не было – внезапного холодка.

А тогда она лишь улыбнулась:

– Нет, правда, я вам желаю, чтобы ваши несчастья прекратились. Но я не ведьма.

– Конечно, не ведьма. И деньги – пожалуйста. – (О! Узнаваема интонация: вот с такой же он вымогал незаконный штраф.) – Иначе я на чаевые оставлю.

– Свечку в церкви поставьте, – ответила уже без улыбки.

– Думаете? Я не крещеный.

– Ладно, давайте. Исключительно для того, чтобы вам легче жилось.

И зачем? Не надо брать было – так она много раз потом думала, вспоминая, как он зловеще благодарил:

– Спасибо, Динара, мне действительно легче будет. Мне уже сейчас – почти легко.

Ну и что дальше? И есть ли оно, это дальше? Дальше и дольше? Говоришь, три дня? Три так три. Ты знаешь больше меня, погляжу. Если б я не понимал, что мы заказали джип и водителя на три дня, и если бы не понимал, что в сей момент движемся в сторону Ротанга, я бы не сумел сейчас догадаться и не сумел бы поверить тебе, сколько времени, Франсуаза, провели мы в долине Спити. Три так три. Пусть будет три, если день, как единица времени, еще не потерял смысла.

А по-моему, уже давно потерял. Иначе невозможно уместить, сколь бы ни был долог каждый из них, в три пусть даже не по-нашенски емких дня все те новые горы и новые пропасти, бесконечную дорогу в оба конца, бурлящую Чандру, сменившую Спити, что разлилась по плоской равнине миллионами проток, сверкая на солнце. Может ли за три дня не земля даже, а, сказать точнее, сухая поверхность земли, абсолютно, казалась бы, мертвая, начать оживать на глазах красками, каких не знает язык, а иссохшие прутики, торчащие из-под камней, – распускаться цветами? И может ли за три дня так измениться дорога?

О том, что Ротанг Ла частично открыт (для фур и для джипов), мы узнали утром еще – от водителя встречного джипа. Мы возликовали, но водитель, похоже, не разделял нашей радости. Два джипа стояли рядом, наш на краю пропасти, водители разговаривали через открытые окна, тот возбужденно рассказывал о пережитом, а наш озабоченно качал головой. Частью моего сознания я был далеко, где-то среди скалистых возвышений, фигур выветривания, спускающихся строем к реке, – оттуда я видел две крохотные белые крапинки, наши машины, почти слипшиеся боками на царапине нечеткой дороги, а другой частью своего «я» я был здесь. Эва как, подумал еще, а ведь я и не медитировал вовсе. В том джипе сидели немолодые авантюристы, похоже японцы, с каменными, мертвецки неподвижными лицами. Трогаясь, наш сказал: «Трудная дорога». Это одно из немногого, что он способен произнести по-английски. Но он понимает английский язык или делает вид, что понимает. Нам с ним повезло. Нам жутко повезло с этим водителем. Он знает эту трудную, плохую дорогу, ее особенности, ее характер, он чувствует ее, он молится за рулем, когда проезжает опасные места, осыпи и размытости, равно как и святые места, равно как и мосты. На середине моста он обязательно дает короткий, точечный гудок, приветствуя, должно быть, каких-то духов, божеств. Что дорога плохая, нам сказали в Кейлонге еще, и будет лишь размываться, пока не растают снега (все ссылаются на аномальный снег в конце мая – начале июня). Другой бы не поехал, а он согласился, потому что в Казе у него взрослый сын – есть случай повстречаться. Он не был в Казе с прошлой осени, когда завалило дороги. А нас только вези. В долину Спити очень хотел Командор, а мы хотим туда, куда он хочет.

Просто еще не сезон, Франсуаза. А в другие времена года здесь вообще не проехать.

Впрочем, до первого перевала было терпимо, ручьев через дорогу бежало не много. Здесь по этой грунтовке от селенья к селенью даже ходит автобус.

Кстати, автобус. Представь: красный, нарядный автобус. Он выезжает из-за поворота, из-за уступа – лоб в лоб. Слева стена, справа пропасть метров так сто пятьдесят. Я прикидывал ширину этой грунтовки – одна полоса. Крачун говорит, полторы – по крайней мере на повороте. Хорошо, полторы – когда поворот. А иначе – чудо, и только. Одна и четверть… Я не представляю, как можно разъехаться. Движение левостороннее, как бы то ни было, нам прижиматься к стене, – ан нет, мы уступаем автобусу. Когда наш резко подает назад, мы все кричим «а-а-а-а!» Он останавливается, я даже боюсь сказать, у самого края. Я смотрю вниз и не вижу под собой ни дороги, ни края дороги. Я вижу реку далеко внизу, реку и камни. Главное, я не понимаю, что он придумал. Может, мы ошиблись в нем, может, он самоубийца. Лучше не придумать места для сведения счетов с жизнью. Горы, огромное небо, красота неземная… И я снова гляжу на нас откуда-то из непонятного неотсюда. И мною овладевает странное безразличие. Если думаешь, что я думаю о тебе, это далеко, дорогая, не так. Просто думаю: куда несет нас?.. зачем? (Значит, если опосредованно, то о тебе тоже. Ну да.)

Он говорит: ноу проблем (это он говорит).

Автобус движется на нас, я вижу, именно вижу: он нас чуть-чуть подтолкнет, и нас на дороге нет. А еще вижу, что вижу: бок автобуса. Но наш водитель тоже берет на него, метя, кажется, автобусу в бок – и не успевает попасть, не успевает задеть, иными словами, они успевают разъехаться. Это какой-то фокус – как будто перед тобой на секунду растянули, как резинку, пространство.

Люба закричала: браво! Командор захлопал в ладоши. Крачун – наш с тобою биограф, великий психолог – икнул. А я только почувствовал пустоту внутри себя, словно где-то остался не здесь. Ничего не шевельнулось во мне, будто нечему было во мне шевельнуться.

В селении перед первым (с этой стороны) перевалом водитель остановился проверить колеса. Некий человек настойчиво предлагал мне починить ботинки. Он прозревал в них скрытый дефект. Я не поддался. Потом мы долго серпантинили на перевал, потом, побыв наверху около нарядных ступ (снег за три дня здесь растаял почти наполовину), долго и мучительно спускались вниз, отматывая петли серпантина одну за другой. Дорога была вся в ручьях, на нее сползала скользкая грязь, она уже не походила (дорога) на грунтовую даже, а не поймешь, какою была. Но мы были не одни. С высоты было видно, что подтягиваются джипы – там один, там другой, там далеко третий, – верный признак, что Ротанг Ла пропускает.