Дарья Миленькая - Пожиратели

Он сам точно не понял, где находилась эта отправная точка беспросветного пьянства: в зеленом горлышке, в первом горьком глотке, на ребристом стеклянном донышке или же в похмельном холодным утре – просто в какой-то день обнаружил себя с бутылкой в руке. А потом, на следующий – еще и еще. И с каждым глотком ветерок с побережья все меньше тревожил сознание, все меньше холодил залысины на голове.

Все, что бы ему не приносилось на починку, ломалось за считанные дни, но за неимением других мастеров соседи тащились к Сергею обратно. И так постоянно. Постоянно.

За спиной его шутливо называли поломанным трамваем, навечно так и оставшимся стоять на одной остановке, но кто именно дал это прозвище – попробуй, найди среди остальных пьяниц и бедняков. Трамвай вез много пассажиров.

– Ты чего тут бегаешь, а? – грозно рыкнул мужчина, отряхивая морщинистую руку от капелек воды.

Ипсилон промолчал. Тяжело дыша, он огляделся по сторонам, замечая потрескавшиеся стены, плесень на потолке и валявшегося в пьяном бреду соседа.

Еле сдерживая слезы, поднялся на ноги и трясущимися руками отряхнул брюки.

Соседка, со слишком мудрёным для ее глупого лица взглядом, попыталась разобраться в его чувствах, но не нашла ничего лучшего, чем решить, что сын пошел по стопам отца. Кивнув самой себе, она убежала по зеленому коридору на кухню, чтобы поделится свеженькими сплетнями.

Отец же, за секунду забыв о существовании сына, шатающейся походкой удаляется к своему спящему на полу другу и ложится рядышком.

Губы Ипсилона дрожат, из глаз вот-вот польются слезы, но если закричать здесь, отец побьет до кровавых синяков. Когда сын был маленький и плакал, он запирал его ванной, в полной темноте, частенько забывая. Ипсилон сидел, содрогаясь от каждого шороха, прислоняясь спиной к холодным трубам.

С того времени прошло достаточно лет, но эти воспоминания, кажется, будут свежи всегда.

Ипсилон выдыхает, вытирает рукавом нос и медленно стаскивает с ног ботинки. Пару раз из него вырывается тихий скулеж, но он умело прячет его за скрипом половиц. Далее, сворачивает по коридору направо, к самой дальней комнате, идет с выпрямленной спиной. Груз на плечах весом с тонну.

На кухне тихие женские голоса замолкают, чуть заслышав чьи-то шаги. Этот звук – едва уловимый писк мыши и шепот-шепот – Ипсилон ненавидит. Он проходит мимо ванной, мимо соседской комнаты, с недружелюбно приоткрытой дверью – красть там все равно нечего.

Собственная комната встречает его запахом устойчивого перегара и грязной одежды.

Только закрыв дверь и подперев ее с обратной стороны, Ипсилон дает волю слезам. Они ручьями стекают по щекам, шее, на грудь, не останавливаясь перед одеждой.

Что-то внутри умирало, словно зверь, словивший охотничью стрелу, лежа в кустах, содрогаясь от агоний.

Ипсилон выл, стонал, бил руками по груди, а головой – о дверь.

Гранатовая кровь, выступая на нежной коже, перемешивалась со слезами.

Руки рвали волосы. Не было лекарства, не было облегчения его ноше.

– М-мой конец, – шепчет, задыхаясь от боли.

В распахнутом настежь окне луна услужливо блистает серебристой оберткой. Глядя на нее, почему-то хочется плакать и выть в два раза сильнее, как драный пес у конуры. Ее черные кратеры, словно непроницаемый взгляд, обозревал всю Землю в поисках бог знает какой далекой земли. Она не разделяла ничье горе, всегда оставаясь молчаливым и незаинтересованным свидетелем.

Через некоторое время, когда слезы иссякли, а тело покрылось синяками и царапинами, Ипсилон подполз к подоконнику и выглянул на улицу.

По дороге, торопливо удаляясь все дальше от старой коммуналке, брел человек, и если бы он оглянулся назад – вот просто так, без причины – и посмотрел в темное окно на втором этаже, то точно бы увидел тот безумно молящий взгляд вытащить его отсюда, каким одарил незнакомую спину Ипсилон.

Хотя, на самом деле, человек бы увидел лишь еще одного жалкого жильца доходного дома.

Дверь с шумом распахнулась, и в комнату ввалился отец, по-медвежьи неуклюже завалившись вперед, втянув голову плечи. Несколько секунд ему понадобилось, чтобы осознать происходящее, и еще несколько – чтобы придумать, как на это отреагировать. В результате он не придумал ничего, кроме как, громко выругавшись, выйти в коридор.

Всю ночь Ипсилона терзала скорбь.

Ворочаясь в постели в поисках позы, в которой его внутренности не будет так сдавливать, юноша словно застрял в каюте корабля, тонущего в безлюдном океане.

Аналогично с крысами: если человек чувствует приближение неизбежного, он сам прыгает за борт.

Так провел он несколько дней, не двигаясь, не разминая затекшие конечности. От движения – даже самого незначительного – кишки лезли наружу.

По ночам комната промерзала, старые батареи тужились, кряхтели, пытаясь породить тепло рудиментарными органами.

На столе шуршали страницы пожелтевших учебников. Их голоса – это навечно не взрослеющий детский смех, не обремененный представлениями о совести, злорадстве, горести. Книги звали юношу мягко, но настойчиво. Однако чужой голос шептал на ухо увереннее, тверже.

Этот голос исходил из уже остывших губ, окрашенных свернувшейся кровью. Парень убит.

Умирая, он так и не отпустил ворот юношеской куртки. Он потащил вслед за собой – вниз, еще ниже и ниже – все то, чем был Ипсилон.

Внутри коммуналка выглядела не лучше, чем снаружи – старые обои во многих местах стерлись до бетона, на котором некоторые особо изобретательные личности в минуты особой задумчивости вырисовывали разнообразные узоры карандашным грифелем.

Длинный, крашеный в зеленый цвет коридор соединял все комнаты. В нем, над излюбленном местом сна пьяниц висела облупленная по краям икона в деревянной раме.

Глядя на царившее безобразие, лик святого чурался и собирал на себе серо-коричневую пыль, стремясь ослепнуть, но изредка какая-то старушка, безжалостная в своей святейшей вере, с кряхтением взбиралась на табурет и ладонью сметала на пол – часто на спящего знакомого – спасение святого.

В самом неожиданном месте располагалась кухня, захламленная грязной посудой, пустыми бутылками и инструментами, лежащими прямо на столе. Подобно упавшей карамельке, к ней целыми днями тянулась вереница из соседей, устраивающих вялотекущие споры насчет погоды, отсутствия горячей воды или недодачи по платежам.

Казалось, не вылезая, там сидела та соседка, выбежавшая на шум к Ипсилону и его отцу. В молодости у нее было достаточно красивое лицо, воспоминания о котором сохранились лишь на выцветших фотографиях в старом пыльном альбоме в шкафу. Сейчас же оно больше походило на сморщенное яблоко со следами гнили. Поистине, она всегда была этим яблоком, провисевшем всю жизнь на ветке, так и не дождавшимся своей руки и рта, и не догадавшись упасть на землю. Лишь вездесущий червь проедал в нем ходы, пристраиваясь рядом с горьковатыми семечками.