Дарья Миленькая - Пожиратели

– Я съем твое сердце, я съем твое божественное сердце.

Дикая мысль пронеслась в сознании Матвея – он подумал о доме как о чем-то недоступном и далеком. Как о чем-то из прошлого ленивого художника у которого впереди такая же смерть, как у родителей.

Как Алене удавалось жить все это время?

Теперь это, правда, не важно.

Сердце внутри сжималось, стоило только вспомнить лицо сестры.

А может эти мысли навеял паразит, подталкивая Матвея на убийство?

Убей он Ипсилона – все стало бы как прежде?

Чушь. Нет жизни, нет будущего у человека, послужившего куколкой для паразита. Нет надежды у того, кто столкнулся с другой стороной.

Матвей увидел в далеком Ничто жреца с зазубренным кинжалом.

Четверо мужчин уложили пленника на камень и держали, перетягивая на себя его конечности.

– Ипсилон, но получается, что боги – самоубийцы, если позволяют тебе к ним идти, – прохрипел он, но слова утонули в утробном отхаркивании Ипсилона.

В момент кашель начал убийцу буквально душить, и мужчина, разжав руки, согнулся пополам.

Матвей развернулся к нему, с удивлением глядя на стремительно краснеющее лицо.

Брови Ипсилона взметнулись вверх, губы скривились.

Он сжался, прижимая руки к животу, и вытошнил из себя сгустки крови. Трясущимися руками Ипсилон дотронулся до горячих губ, и от пальцев потянулись тонкие склизкие нити.

* * *

Это была трагедия – Ипсилон выл, стонал, рвал волосы на голове от чудовищной невыносимой боли.

Кисти сжимались и судорожно подрагивали на холодной земле.

Из кармана на штанах выпала маленькая куколка и под весом мужчины впечаталась в податливую почву. Там, в земле, по ней сновали туда-сюда муравьи, разведывая дорогу по полустертому девичьему личику, по слегка округленной груди.

Истошные крики разнеслись по всей поляне, шлепками прошлись по мордам паразитов, спугнули молочные дымки.

От страха Матвей замер.

Он вспомнил слова старухи, но не мог пошевелиться.

Почему-то возможность собственной смерти представилась совсем призрачной, невозможной, и в такую – верить не хотелось. Наоборот, верить хотелось в то, что все происходящее – сон, как и до этого во все предыдущие разы он проснется в постели.

– У каждого должно быть свое место, – бубнил Ипсилон. – Я, наконец-то, окажусь на своем месте… На своем.

В воздухе чувствовался горьковатый запах полыни.

В свете костра извивающееся человеческое тело больше походило на огромную мясистую гусеницу с продольными полосами по туловищу.

Матвей испуганно огляделся.

На него со всех сторон пялились твари, а некоторые по-обезьяньи забирались на высокие деревянные столбы с нанизанными человеческими черепами, чтобы принюхиваться черными влажными носами-хряками.

Но за ними – дальше и не так материально – сновали привидения, человеческие руки перерезали горла животным, поджигали их на кострах и вытаскивали горячие бьющиеся сердца из вскрытых грудных клеток пленников.

Жизнь с такой легкостью вылетала из всех этих тел незаконно неотомщенной, неустановленной. Ее надо держать – он привык держать и оберегать ее, как велит закон гуманности – а они истязали собственные тела, топили детей в крови и отрезали головы.

У костра эти привидения двигались в том самом танце, что и на празднестве, подпрыгивая в воздух резиновыми мячиками. И все их мертвецы лезли из-под земли и тянули изъеденные трупными пятнами кисти к их лодыжкам.

– Разрушение, разложение и смерть так естественны, – произнес Ипсилон окровавленным ртом. Что видели его слепые глаза? – Нельзя победить смерть, игнорируя и забывая о ней. Я хочу стать свободным. Матвей, ты тоже должен стать свободным. Освободиться от смертности – это ли не истинная свобода?

– Человечество всегда было смертным, это нормально.

– Нет-нет… – поднимаясь, выдохнул мужчина. – Большинство всегда просто умирало, и никто не освобождался. Ты и сам знаешь, ты сам так много знаешь. Я освобожу нас, я ведь Избранный.

Матвей сжал руки, и кожа противно слиплась.

Ему хотелось ответить просто из-за упрямства, не согласится с таким страшным выводом. Он с натугой обдумывал контраргумент, застыв около съёжившегося сознания, в котором хранилась память о нем самом: о его царапинках на руках; о первых неумелых рисунках; о подростковых влюбленностях в одноклассниц. А над этим комком его человеческого опыта застыли черные блестящие когти паразита, признающего только один закон – закон естественного отбора. И человек, со всей своей гордостью и исключительностью, перед ним не значил ни что.

Как протест против всего, Матвей попытался встать на ноги. Но не успел подняться, потому что Ипсилон набросился и ударил кулаком в живот.

Изо рта вырвался вздох, и Матвей скорчился на земле.

Ипсилон сел на его грудную клетку, навалился щетинистым боровом и начал душить.

Выражение их глаз отразило друг друга.

Они уже давно устали. Только Ипсилон верил в свою цель отчаянно, потому что только в отчаяньи она и могла зародиться, созревая эмбрионом в матке.

А Матвей был куском живого мяса, едой, одеждой – безнадега капала с его лица красными каплями.

В какой-то момент он будто начал проваливаться в камень, или это Ипсилон с черным небом ракетой понеслись вверх? Сознание оставляло его, освобождая желеобразную пустоту. В этой пустоте безумец бубнил, прикусывая зык:

– Я – Избранный, Избранный… Все это я… Ради меня. Я изменю мир. Я бог. Я – бог!

* * *

Тем временем девушка сидела на земле, заворожено глядя на пролетающие огоньки.

Стебли цикория стеной вырастали у ее ног, распуская огромные цветы.

Старуха рядом не отрывала взгляда от молодого лица, шепча одно и то же:

– Вы очень похожи.

Но это было не так, Алена не видела старуху, только огоньки.

Ее завораживала красота, смертоносная красота, и она задумалась – есть такие растения, источающие притягательный аромат только для того, чтобы съесть прилетевших мух.

Эта истинна была стара как мир.

Как старуха.

В кармане заиграла мелодия. Алена не услышала – мы замечаем только то, что хотим.

– Я могла показать тебе ужасающе недра, – прошептала старуха прямо около лица девушки. – Я могла бы не пожалеть тебя. Так отплати мне тем же.

Телефон все звонил и звонил.

Она вдыхала едва уловимый сладковатый запах цветов, воскресающий в памяти дни далекого детства. Перед глазами эфемерными душистыми облаками проплывало нечто нереальное, потустороннее, очень красивое.

Лицо без морщин, глаза без усталости.

Купоросное небо.

Нет погони, нет гонки со своим телом, и нет Матвея.

Алена слегка дернулась, распугивая огоньки.

На той стороне не было Матвея, Гриши и ребенка.