Олег Рой - Маскарад на семь персон

Нет. Стоп.

Всевозможные «как он мог» – мысли абсолютно неконструктивные. Ну да, Карен повел себя непорядочно. И что? Твоя-то совесть чиста, себя-то не за что упрекнуть. Хотя, если честно – есть за что. За то, что проморгал, прохлопал, был небрежен, поверхностен, слишком доверчив, пустил дело на самотек… Значит, нужно делать выводы, говорить «спасибо» за преподанный урок и двигаться дальше. Потому что упрекнуть себя есть за что – а вот совесть собственная все-таки чиста. В этом, как сказала бы бабушка Лара, не грешен. Чужие грехи, говорила она, перебирать нечего – не твоя печаль чужих детей качать.

Бабушка Лара умерла, оставив ему свою квартиру. Это означало, что деньги на жизнь и главное – на собственную работу теперь есть. Превратить квартиру в деньги – это, конечно, не то же самое, что мешок картошки продать – но, в конце концов, любое жилье что-то стоит. И явно побольше мешка картошки.

Правда, Алла, к которой Матвей обратился, чтобы «превратить квартиру в деньги», цену ему выставила, что называется, ниже плинтуса. Но он даже не пытался спорить, даже не подумал, что можно другие варианты поискать. Точнее, подумал… и не стал. Деньги требовались срочно. После кареновского «кульбита» нужно было опять начинать все с нуля. Впрочем, не с такого уж и нуля, если вспомнить, что главное богатство, которое мы в жизни накапливаем, – это опыт.

Нужно было работать. Опять до изнеможения, до мушек в глазах, до бессонницы…

Зачем Матвей тогда позвонил Ольге?

Кажется, хотелось убедиться, что хоть у кого-то – все в порядке. Что она со своим начальником благополучно поженились, наконец, нарожали кучу детей, и в доме у них шумно, тепло, и мирно пахнет пирогами и общей любовью.

На работу позвонил – дома же семья, дети, неловко как-то. Ему, помнится, сказали, что Копылова уже ушла, и он зачем-то потащился к конторе, где она работала – неужели хотел на входе перехватить? Зачем?

Возле здания, где располагалась Ольгина контора, шумел и переливался рынок. Так называемый «оптовый». Явление нового времени. Торговали там вполне в розницу, но по якобы оптовым ценам. Впрочем, почему «якобы». Мать говорила, что на «оптушке» затариваться продуктами и впрямь дешевле.

Матвей постоял немного возле «конторы», глядя то на выкрашенные унылой сизой краской оглушительно хлопающие двери, из которых текла жидкая струйка расходящихся по домам сотрудников, то почему-то на ворота «оптушки», сквозь которые сразу в обе стороны текла мрачноватая человеческая река – куда больше, чем из «конторских» дверей.

И тут вдруг увидал ее. С двумя потертыми матерчатыми сумками – у матери было три таких: две из старого плаща, одна из покрышки сломанного зонтика, одна из которых бугрилась чем-то вроде картошки, из другой торчала, точнее, уныло свешивалась какая-то жухлая зелень.

Зачем он подошел? Развернулся бы и пошел своей дорогой. Правда, своей дороги у него в это время как раз и не было, но это не важно. К чему навязываться работающей, явно семейной, погруженной в думы о домашних делах женщине?

Все-таки он подошел. Перехватил сумки – тяжелые – зашагал рядом…

Оказалось, что дела у Ольги совсем не так хороши, как он надеялся. Слушая ее печальную, донельзя банальную историю, Матвей почему-то чувствовал себя виноватым. Как будто Ольгины беды – из-за него. Это, наверное, было глупо, но чувствовал он именно так.

Слушал Ольгу и вспоминал собственные провалы. Когда сперва все шло лучше некуда, а после вдруг – хрясь мордой об забор! А ведь он же вроде все правильно делал – не врал, не подличал, от работы не бегал, старался изо всех сил. И даже выше сил. Но, может, правильно говорят: выше головы не прыгнешь? Может, он, Матвей Громов, урожденный неудачник? Что там в восточных философиях про кармические долги? Может, и он расплачивается за долги какого-то прапрапра… предшественника, короче говоря? Иначе необъяснимо: пашет на износ, а урожай – нулевой. А то и меньше, чем нулевой. Может, он не там пашет, не туда или не то сеет? Или уж действительно за какие-то грехи в прошлых жизнях ему теперь на роду написано быть неудачником и недотепой? А вдруг что и похуже. Что, если неудачливость его – заразна? Почему Ольга, у которой так тепло и уютно все поначалу складывалось, теперь осталась почти что у разбитого корыта?

Ответа на все эти вопросы у Матвея не было. Он не умел философствовать и, что называется, подводить теоретическую базу. Точнее, как раз теоретическую базу он подводить умел – научную, под экспериментальные данные разной степени неожиданности. Собственно, он только и умел, что работать. Но никакая работа – хоть поселись в лаборатории (да и лаборатории, где можно было бы «поселиться», у него теперь не имелось) – не даст ответа на глупейший вопрос: почему все мои начинания заканчиваются пшиком?

Значит ли это, что пора уже прекратить бесконечные – и бесконечно бесплодные – усилия? Много таких – изобретателей велосипедов и вечных двигателей. Может, и он, Матвей Громов, такой же повернутый на изобретательстве чудак, за спиной которого все тихонько пальцем у виска крутят? Клоун от науки. Ну да, исследовательский опыт он накопил такой, каким мало кто может похвастаться. Но кому он нужен с этим «опытом» и кому нужны эти «исследования»? Не пора ли, в самом деле, перебить все пробирки и начать зарабатывать хоть какие-нибудь деньги? Например, великовозрастных оболтусов к вступительным экзаменам готовить. Репетиторам, говорят, очень недурно платят. Если не врут, конечно…

13 января 20… года

– Ух ты! – Карен как примагнитился взглядом к окну, за которым на ресторанную парковку вплывал черный «Майбах». – Ничего себе машинка! Интересно, кто на такой приехал? Ну красавец…

Казалось, «красавца» окружало что-то вроде сияния. Пусть невидимого, но все же. Снег как будто не мог пересечь границу этого «сияния»: он не касался сверкающей поверхности, исчезал, не долетев до нее.

Или это Карену так казалось?

– Подумаешь! – буркнул Игорь. – Ну машина и машина. От того, что на ней фирменный знак стоит, она что, самолетом сделается? Тот же мотор и те же четыре колеса. Главное, чтоб ездила, а все прочее… – Он пренебрежительно махнул рукой, завершая реплику. Хотя зрелище за окном почему-то казалось личным вызовом ему, Игорю, как будто унижало его, и хотелось как-то реабилитироваться в собственных глазах. Он повернулся к Громову: – Моть, ты чего как птичка клюешь? Стесняешься, что ли? Не стесняйся, за все уплочено, – он так и сказал «уплочено». – С тебя никто ни копейки не попросит, – и захохотал, как будто сказал что-то удивительно остроумное. – Кристин, ты бы, что ли, на него повлияла? А то сидит, как сыч. Против тебя никто ведь устоять не может, а уж Мотька-то… Улыбнись ему по старой-то памяти, словечко доброе молви – он и расслабится.