Алёна Жукова - Дуэт для одиночества

Но все это произошло не в этот вечер и не через неделю или месяц, а ровно за день до Пашиного отъезда. Он боролся с собой, но устал от провокаций, звонков ее мамы с просьбами опять поговорить, помочь. Вера Николаевна жаловалась, что девочку как подменили. Все время рыдает, за инструмент не садится, однажды сказала, что жить не хочет. Еще ее напугало то, что Лизка стала водку из бутылок в доме отпивать, а потом водой добавлять. Неужели отцовские гены могут так влиять? Паша ничем не мог помочь, то есть мог, конечно, но боялся. Если бы он ответил на ее любовь, то должен был бы планы с отъездом просто похерить. Даже, допустим, не нужен ему этот Израиль, но ведь и Муську с тещей не выпустят, надо будет оформлять развод, менять документы. При мысли об очередной бумажной волоките у него сводило живот. И потом, представить, что это талантливое и красивое создание станет его женой – это значит быть полным идиотом. Не страсть, не любовь у нее – просто блажь, на его преподавательском веку она не первая. Ему всегда нравилось ловить на себе восхищенные взгляды учениц. Сидеть близко, замирая от их легкой дрожи и покусывания губ, от их робости и скованности задавленных желаний. Более бойкие из них строили глазки, кокетничали, вздыхали, но, поскольку Лизка, конечно, особый случай, то и завелась она не на шутку, со всей отдачей. Но вот поведение ее стало пугать не только мать, сам Паша иногда боялся из дому выйти. Она подстерегала его в подъезде, в магазине, в парке. Не подходила. Увидит издалека и убегает. Иногда ему хотелось отловить ее и отшлепать как следует. Да, очень хотелось уложить ее на свои колени попой вверх, стянуть трусы и как следует выдрать…

Может быть, если бы Муська не напилась и не закатила истерику, выгоняя из дому всех приглашенных на проводы, ничего бы не произошло. Пришел Анисов, пара дальних родственников, несколько учеников и Лиза. Еще с утра ее на помощь позвала Муся. Лиза нарезала салаты, укладывала сардинки на бутерброды, чистила картошку. Была она тихой, спокойной и в Пашину сторону не глядела. Вера Николаевна тоже собиралась прийти, но ей пришлось срочно выехать в совхоз на разбирательство с поставщиками, и раньше чем через три дня вернуться не получалось.

Когда сели за стол, лица у всех помрачнели, как на поминках. Никто не радовался, кроме Муськи, а она, пропуская рюмку за рюмкой, цеплялась ко всем и требовала объяснений, почему это они вдруг так переживают:

– Завидуете, да? Конечно, еще бы! Вам тут в дерьме тонуть, чернобыльскую пыль глотать, строиться и перестраиваться, а мы вот выскочили. Ну, вы не грустите, Пашка станет мировой знаменитостью и вас не забудет, подбросит вам на пропитание. Кому тут музыка нужна? О чем речь! Только марши и песни. «Взвейтесь кострами!» Да гори оно огнем! – И заголосила: – «Широка страна моя родная!» Подхватывайте, чего молчите, это ваше культурное достояние, гегемоны музыкальные, это ваша ублюдочная страна и ее ублюдочные песни.

Она долго не унималась, проорала весь пионерско-комсомольский репертуар. Первым не выдержал Анисов. Он встал, обнял на прощание Пашку и сказал, что будет ждать весточки. Жизнь длинная, всякое в ней может случиться, даже то, на что сейчас не надеешься. Уверен, что увидятся, вопрос времени, и только. Все меняется, вот уже и печатают то, за что раньше сажали, и музыку можешь играть какую хочешь. Может, и за границу скоро сможем запросто съездить повидаться. После ухода Анисова Муся, пьяно рыдая, выгнала всех вон, а Лизе сунула в руки старинную порцелановую куклу с отбитым носом. Она возбужденно шептала Лизе на ухо, обдавая ту тошнотворным запахом алкоголя и чеснока, что кукла эта всегда у них в постели валялась и что Пашка называл ее Мусечкой. А теперь ее, большую Мусю, он разлюбил и нравятся ему такие маленькие «пусечки-мусечки», потому что он чудовище и подонок.

Лиза куклу взяла, затолкала ее в сумку и засобиралась домой. Паша нагнал ее на улице. Они шли аллеей того самого парка с фонарями. Тот, разбитый, уже горел.

Паша подумал, что завтра он умрет, то есть в любом случае тот Паша, который тридцать семь лет шагал по улицам и дворам этой страны, пел те самые песни, которые так ненавидит жена, просто перестанет существовать. Будет другой Паша, но этого, не очень счастливого, подающего большие надежды советского композитора, почти нищего, но сказочно богатого любовью этой девочки, уже не будет.

Она шла легко и быстро, не смотря под ноги. Казалось, что взгляд ее безумен. Паша заметил, как Лиза выпила пару рюмок водки на кухне, но начинать нравоучения сейчас не хотелось. Оба молчали.

Лиза думала, что завтра она умрет, по-настоящему. Покончит жизнь самоубийством. У нее даже план был. Хлебниковы сначала ехали поездом. Так вот: она придет на вокзал и бросится под колеса. Поезд остановят, возможно, даже надолго, возможно, они даже опоздают на самолет. Возможно, после этого он никуда не уедет. Они будут вместе. Павел Сергеевич будет приходить к ней на могилу и плакать. Вот все, чего она хочет: чтобы он по ней плакал.

Они дошли до ее дома. Лиза открыла входную дверь и вошла в темный коридор. Паша застыл в дверях. Если бы он тогда остановился, то уехал бы с легким сердцем. Хотя кто знает… Что вообще может знать человек, переступающий порог? Уверен ли он в том, что окажется там, куда шел? Лиза потянула его за руку и повела по извилистому лабиринту коридора коммунальной квартиры. В черный провал двери он провалился, как в омут. Света они не включали.

После, уже в поезде, увозящем его к западной границе покидаемой родины, забившись на верхнюю полку и уткнувшись лицом в сырую наволочку, Паша беззвучно оплакивал вчерашний вечер. Зачем он так спешил, суетился?.. Сделал больно, ведь сделал же. А больше ничего. Наверняка она не почувствовала ни радости, ни удовольствия, ничего, кроме боли. Почему не остановился, ведь мог, но не захотел. Рвалось наружу что-то животное, первобытное, страшное. Когда отвалился, девочка подтянула ноги к животу. Так и осталась лежать, свернувшись калачиком. Не отвечала, молчала. Просидел он с ней почти до утра, пока не заснула. Все гладил, утешал, обещал скоро вернуться, забрать отсюда, и знал, что все это неправда. Себя ненавидел. Смотрел на свои кривоватые, волосатые ноги, обмякший член, желтые ногти и думал о том, что совершил преступление. Все равно что кувалдой по мрамору, ножом по холсту – именно так вонзил он в нее свою плоть. Только бы она не сломалась, не проклинала, забыла. А действительно ли он этого хочет? Вранье. Хочет выскочить сейчас из поезда и бежать к ней. Опять вонзиться, впиться в тельце с хлебным запахом подмышек, с неразвитыми бедрами и острыми коленками. Пройти препятствие узенькой щели, увидеть искаженное болью лицо. Он хочет этого, и всегда хотел, только боялся признаться. Ведь Муське он никогда толком не изменял. Была пара зажиманий и поцелуйчиков с пьяненькими сокурсницами на выпускном. Не потому, что сильно хотел – сами на шею вешались. Потом на картошке завмузчастью сельского клуба просила аранжировочку для хора сделать. Пока он ноты по партиям разбрасывал, она за его спиной сбросила с себя все, в чем была, и улеглась голяком на рояль. Музработник была женщина добрая и чудный самогон гнала. Она была дама в теле и с очень жесткими волосами внизу живота. Паше очень не хотелось ее обидеть, он старался как мог, но так ничего и не получилось. Добрая женщина решила, что это следствие плохого питания, и решила взять над ним шефство – подкармливая и подпаивая у себя дома. Паша все никак «не восстанавливался». На самом деле он с ужасом вспоминал ширину и мясистость ляжек, почесывал исколотый пах – и повторять не хотелось. А у Лизочки мяконький такой пушок в узеньком черном треугольничке – красиво, хорошо, сладко…