Алёна Жукова - Дуэт для одиночества

«Совсем ребенок, – подумал Алексей Петрович, – сколько же еще Верочке предстоит забот, чтобы вырастить! Намучится, ох намучится. Тяжелая у нее дочка, но, говорят, гениальная. Буду им помогать, сколько смогу. Время, правда, такое наступило – все трещит и разваливается. Не знаешь, чего завтра ждать от этой перестройки поганой. Могут и погнать».

Когда Лиза окончательно пришла в себя и поняла, что ее перевезли в бессознательном состоянии на новую квартиру, то жизнь Веры превратилась в ад. Вместо дочерней благодарности за подаренный рояль Вера получила, что называется, на всю катушку. Были и слезы и крики, что инструмент плохой и чужой. Лиза утверждала, что верхи орут, а басы гудят и на таком она играть не сможет. Жить с розочками на обоях и с воланчиками на шторах ей тоже не хотелось. Она рвалась назад – в их старую квартиру. Как только ей разрешили продолжить занятия в консерватории, она поехала по старому адресу и постучалась. Ей открыла нетрезвая Валентина.

– Чего пришла, может, забыла чего? – злорадно уставилась она на Лизу.

– Письма. Вы получаете нашу почту? Мне письмо из Израиля не приходило?

– Тьфу ты! И эта туда же! Да чтоб вы все уже, к черту, уехали! Чище воздух будет.

– Я от учителя письмо жду.

– Не было никакого письма. И пусть Верка, наконец, на почте скажет, чтобы вам туда носили, а не сюда, понятно?

– Учитель не знает нового адреса. Письмо может сюда прийти.

– Так что, мне на него молиться?

– Нет, просто не выбрасывайте, пожалуйста, я за ним приду.

– Что значит – придешь? С пустыми руками не приходи, ясно?

Лиза повернулась и пошла через двор, по тропинке, в которой помнила каждый камень, каждую расщелину. Старый вяз у дороги облетел, и его корявые ветки, отлакированные дождем, натужно скрипели. Противно моросило. Лиза подставила и без того мокрое лицо дождю. Она вспомнила, как Ася Марковна выгуливала ее под этим деревом зимой и летом. Его ветки почти касались окон их квартиры. Жизнь дерева – его весенняя «ветрянка» набухших, как оспины, почек, летнее шушуканье буйной листвы, осенние этюды в охре и зимняя известковая мертвенность стали для Лизы частью собственной жизни. Она думала сейчас о том, что у нее с вязом была общая жизнь, точно так же, как с Асей, Майей Эдуардовной и Пашей. А теперь они с деревом расстались и с ее любимыми людьми тоже. Но к дереву она может прийти, прикоснуться щекой, а к ним – нет. Она стояла, прижавшись всем телом к мокрой коре вяза. Дождь усиливался. В консерваторию идти не хотелось.

С начала учебного, первого в ее жизни студенческого, года Лиза все никак не могла войти в колею. Она была самая младшая на курсе, а попала в класс к самому старейшему в консерватории педагогу – профессору Анне Валерьяновне Сергеевой, ученице самого Генриха Нейгауза. Профессору было за семьдесят, она называла Лизу – деточка, близко усаживалась и постоянно притрагивалась к ее рукам своими войлочными ладошками. От Анны Валерьяновны пахло сердечными каплями и пудрой. Буквально же на первом уроке Сергеева пустилась в хорошо отрепетированные воспоминания о великом учителе и предупредила, что в свое время Генрих Густавович, будучи совсем юным, заставил себя сесть на упражнения – «пятипальцовку», которые и привели впоследствии к совершенному владению инструментом и филигранной технике.

– C них и начнем, – резюмировала профессор, – и будем продолжать, пока аппарат не будет готов к серьезным нагрузкам.

После свободы и праздника, которым был каждый урок с Пашей, муштра Сергеевой стала для Лизы настоящей мукой. Единственной отдушиной были классы композиции у Анисова. Он по-отечески опекал Лизу и был счастлив увидеть ее на уроке после болезни.

Анисов смотрел на похудевшую, осунувшуюся Лизу и пытался ее разговорить. Он чувствовал, что на душе у нее нехорошо.

– Поздравляю! Я слышал, что вы переехали в отличный район и в хорошую квартиру, – бодро стартовал учитель. – И знаю от мамы, что у тебя теперь новый инструмент. Рояль – это правильно, совсем другое ощущение, правда?

– Правда, – равнодушно ответила Лиза, – теперь все другое.

– Ты не рада?

– Рада, только еще не привыкла.

– А знаешь, кто мне звонил? Догадайся, – и Анисов хитро прищурился.

У Лизы галопом понеслось сердце и сжалось горло.

– Павел Сергеевич?

– Он самый. Доволен и счастлив. Пока сидит в Италии и ждет разрешения на выезд. Похоже, они пытаются прорваться в Штаты вместо Израиля, но как получится – не знает. Передавал всем привет.

– А мне? – жалобно и, как показалось Анисову, с легким трагизмом в голосе спросила Лиза.

– И тебе тоже, всем.

– А почему не пишет?

– Думаю, не до того, наслаждается свободой и красотой.

– Значит, забыл…

Отчасти, это было правдой. Историю с Лизой Паша постарался вычеркнуть из сознания. Но память иногда выстреливала какой-нибудь длинноногой девчушкой на улице. Опять тянуло в паху, покалывало под ложечкой, но хотелось поскорее сбросить балласт вины и с легкостью распрощаться с прошлым. А прошлое постепенно растворялось в яркости новых впечатлений, еще не жизни, но уже пребывания в ином пространстве, в постепенном осознании его безграничных возможностей. Пустые слова – Австрия, Вена, Италия, Рим теперь материализовались в цвета и формы, запахи и звуки. Вместо черно-белого кино их прежней жизни, закрутилось цветное – в красивых декорациях, на незнакомом языке и с авантюрным сюжетом. Пока оно им очень нравилось.

Уже в самолете, перевозившем их семью в Вену, Паша тихонько шепнул Мусе, что в Израиль не поедет, а попробует через Италию попасть в Штаты. А если девушки хотят к братьям-евреям, он не возражает. В конце концов, они могут потом к нему приехать. Многие семьи тогда отказывались ехать в Израиль и устремлялись в Америку, Австралию и Канаду. Резон их был ясен и туманен одновременно: «Запад – это Запад, а Восток – это Восток, и ничего с этим не поделаешь». Паша аргументированно втолковывал Мусе, что ему сионистские идеи чужды, работать в кибуце и учить Тору ему неохота. И потом – там арабы и война. Кому все это надо? Оказалось, что у Муси тоже не было однозначного решения в пользу Израиля. Вникая проникновенному шепоту мужа и глядя в иллюминатор, она вдруг радостно заявила Паше, что абсолютно с ним согласна! Но только не Штаты, лучше в Австралию – там кенгуру, попугаи и «вечная весна». Павел погрустнел, он рассчитывал «потерять» семейство на переправе, хотя знал, что это будет не просто. Никаких родичей и друзей нигде в мире у него не было, а самое главное – не было ни одной капли еврейской крови. Он мог быть только пассажиром, хотя говорили, что можно прицепиться к каким-нибудь «толстовцам» или кричать, что тебя притесняют как сексуальное меньшинство. Это был долгий и трудный путь, а Паша не отличался необходимой в такой ситуации решительностью и беспринципностью. Он, как всегда, положился на то, что время все расставит, всех расселит, и, когда семья приземлилась в Вене, промолчал. Решение приняла Муся. Как только к ним в Австрии подошел представитель «Сохнута», она не задумываясь ответила, что в Израиль они не поедут.