Юрий Буйда - Покидая Аркадию. Книга перемен

Наконец санки остановились.

Андрей открыл глаза.

Вокруг было темно, пахло навозом, снег больше не падал на лицо.

– Ни щепочки кругом, – сказала женщина, выходя из темноты с фонарем в руке. – Костра не развести.

Когда она приблизилась, Андрей понял, почему ее левая щека была темнее, чем правая: половина лица у нее заросла седым волосом.

– Где мы? – спросил он.

– В телятнике мы, – сказала женщина, опускаясь на корточки. – Тусик, иди сюда, здесь солома…

Девочка вышла из-за спины Андрея и села рядом с женщиной.

– Почему Тусик? – спросил он.

– Светка она, – сказала женщина. – Мы ее Светусиком зовем – вот и Тусик.

– Дочь?

– Внучка. Дочь в Москве шлындает.

– Работает?

– А хер ее знает, что она там делает.

– А где живете?

– В Тормасове. Переждем снег и пойдем, не бойся. Тут километров пять через поле. Ноги мерзнут?

– Терпимо. А живете чем? Огородом?

– Живем…

– Народу в Тормасове много?

– Я да Тусик.

– А эти бандиты…

– Дураки они, а не бандиты.

– Я хотел сказать, если они вернутся…

– И им достанется.

– А если вам?

– Ну, значит, нам.

Она говорила спокойно, почти равнодушно.

– Есть хочешь?

– Нет, спасибо.

– Ладно, снег поутихнет – пойдем.

Ровно и тихо выл ветер, шуршал снег, падавший на шиферную крышу, болела нога, мерзли пальцы, ворочалась на соломе женщина с волосатой щекой…

Андрей лежал с закрытыми глазами на санках, боясь пошевелить правой ногой, прислушиваясь к вою ветра над темной равниной, лежал посреди русской заснеженной пустыни, рядом с женщиной, которая только что убила человека или даже двоих, рядом с девочкой, которая старательно добивала раненого, чьи ноги торчали из сугроба, рядом с людьми, которые просто выживали, как умели, как на войне, и в случае чего могли вот так же убить и его, но ему не было страшно – он вдруг понял, понял даже не умом, а всем составом своим, что ничего плохого больше не будет, нет, не будет, что все будет так, как должно быть, а должно быть хорошо, и эта странная мысль, а точнее, это странное чувство делало его равнодушным к боли, холоду, и он больше не вспоминал о жене, прыгнувшей голышом из окна, и не думал о том, что будет завтра, – он словно парил над землей, глядя на себя с высоты, на свое огромное беспомощное тело, распростертое в грязном сарае, и вся боль, и вся радость этого мира мерцала странным светом, озарявшим его жизнь, его душу, его легкую и бессмертную душу…

Он открыл глаза – перед ним на корточках сидела девочка в остроконечной шапке. Она встряхнула коробку, чиркнула спичкой и поднесла огонек к его правой ноге, к мерзлым пальцам, и Андрей почувствовал слабое тепло и снова закрыл глаза, а девочка опять встряхнула коробку, чиркнула спичкой, и вновь его пальцы ощутили тепло. Он улыбнулся, глядя на девочку сквозь ресницы, глядя на ее тупенькое маленькое личико, тонкие узловатые пальцы, державшие спичку, и опять впал в дрему, не переставая удивляться той легкости, которую обрело его тело, и радоваться той радости, которая снизошла в его душу, и подумав, что так, наверное, бывает перед смертью, и наконец уснул под ровный вой ветра и шуршание снега…

Женщина разбудила его под утро.

– Покурим и пойдем, – сказала она, вытряхивая из картонной плоской коробки две сигареты. – Будешь?

Они закурили.

Женщина села на пол, в солому, потрогала ногу Андрея.

– Она тебе носок прожгла спичками, – сказала женщина. – Дурочка ты, Тусик.

Девочка не ответила.

– Почему она не разговаривает?

– Слов не осталось – все выплакала.

Андрей вопросительно посмотрел на нее.

– Ну пошли, что ли, – сказала женщина, поднимаясь. – Пойдем, Тусик. Сейчас через поле, потом мимо Перестройки, а там и дома.

– Что за Перестройка?

– Кладбище наше.

Женщина взяла веревку, потянула, санки заскрипели полозьями по камню, подпрыгнули на пороге – Андрей закусил губу – и легко заскользили по снегу.

Было еще темно, падали редкие снежинки, далеко впереди чернел лес.

Женщина остановилась, глубоко вздохнула, перекрестилась.

Девочка протянула Андрею коробок со спичками, он зажал его в руке.

– Ну, – сказала женщина, – поехали.

Через три часа они добрались до деревни. Затопив печку и оставив Тусика присматривать за Андреем, женщина ушла. Вечером приехала Марина Щурцова, которая увезла зятя в Красное, а оттуда в райцентр, в больницу, где Андрею сделали операцию на бедре. Марина с соседями вытащила из леса грузовичок с гробом дочери, которую похоронили на сельском кладбище. Андрей так никогда и не избавился от хромоты. Через год он женился на Марине, которая была на восемь лет старше. Они выращивали на продажу свиней, а потом построили небольшую ферму, закупили быков-герефордов и стали продавать мясо в московские рестораны. Марина в свои сорок девять отважилась родить – семья прибавилась девочкой. Возвели новый дом, расширили дело. Сын Марины после службы в армии вернулся домой, женился, он и жена работали рядом с Андреем и Мариной на ферме. Они сражались с бандитами и чиновниками, заготавливали корма для скотины, охраняли ферму по ночам, растили детей, чинили машины, гнали самогон – дел всегда было невпроворот, и Андрей все никак не мог выбрать время, чтобы навестить женщину с волосатым лицом – местные звали ее Собачьей Щекой – и ее внучку Тусика. Вроде бы жили рядом, рукой подать, а съездить в Тормасово – некогда. Иногда, в редкие минуты, когда он оставался один, наедине с собой, Андрей доставал из кармана коробку спичек, подаренную Тусиком, встряхивал, улыбался, вспоминая ту страшную зимнюю ночь, погромыхивание гроба в кузове грузовичка, женщину в котелке, опиравшуюся на дубину, которой она убила человека, ее ровный голос, девочку в остроконечной шапке, ее маленькое тупенькое личико, горящую спичку в ее руке, и ту радость, которая наполнила вдруг его душу, легкую и бессмертную, и снова встряхивал коробок у уха, и снова, и снова…

Эту девушку Муратов заметил вечером в ресторане отеля. Она сидела одна, склонившись над тарелкой и исподлобья поглядывая на компанию итальянцев, которые весело галдели за соседним столиком. Заказала вино, взяла бокал за ножку узловатыми тонкими пальцами, долго и недоверчиво принюхивалась, прежде чем сделать глоток. У нее было узкое бледное лицо, длинный нос с горбинкой, волосы цвета желтой меди и почти бесцветные губы. Время от времени она поеживалась, как будто зябла, хотя на ней были пиджак и юбка из плотной ткани.

Муратов равнодушно разглядывал ее. Некрасивая, скованная, одинокая, холодная, страдающая паранойей провинциалка, вечно озабоченная тем, что думают о ней окружающие. Весь год копила деньги, экономя на еде, чтобы съездить за границу. Ей двадцать пять, а то и тридцать. Зовут ее, конечно, Эльвирой или Жанной. Хочет замуж, но не за соседа-автомеханика, а за Джонни Деппа, хотя никогда в этом не признается. Работает кассиром в банке или мелким клерком в государственном учреждении. Ни подруг, ни друзей. Живет с родителями в квартирке с турецким ковром на стене, по вечерам стирает колготки, читает дамские романы и, как всякая русская женщина, любит сладкое вино.