Дмитрий Липскеров - О нем и о бабочках

Вместо пощечины взамен такой распущенности Верушка рассмеялась. Многие заметили красоту этой улыбки, окаймленной влажными губами, и тонкий язычок, который слегка трогал идеальные зубы. Какая забавная привычка! Она запустила пальцы в длинную, с волнистыми локонами шевелюру Иратова и поцеловала его в плечо.

Боль. Сильнейшая нравственно-душевная боль свела судорогой мышцы всего тела. Дух безмолвно кричал, вторя душе…

Неожиданно Иратов обернулся, и мы столкнулись глазами. Просто незнакомые люди. Но смотрели чуть дольше обычного, а оттого Иратов пробурчал вежливое:

– Здрасьте!..

И я в ответ:

– Здрасьте!

Иратов отвернулся, подумал, что физиономия как будто знакомая, и нежно за талию подтолкнул Верушку к гардеробу.

Старик Федорыч, служивший верой и правдой театру с шестидесятых, расторопно вынес манто из горностая. Иратов, перехватив мех, накинул его на плечи спутницы, после чего получил от Федорыча тяжелое «шаляпинское» пальто с бобровым воротником… Сунул гардеробщику крупную купюру.

У меня есть плащ с теплой подстежкой. Универсальная вещь. Я хожу в нем и весной, и осенью, а подстежку прикрепляю к зиме. Не стареет вещь и защищает от непогоды надежно. Югославский плащ.

Увлеченный людским потоком, я попал на улицу и с грустью смотрел, как Иратов открывает дверь лимузина и Верушка исчезает в салоне с голубой подсветкой. Сам Иратов ненадолго задержался, оглянулся, будто высматривая кого-то в толпе. Долго смотрел… Его черные с седыми прядями волосы развевались на ветру… А потом лимузин укатил…

На ужин я съел пельмени от Палыча и, сев в кресло напротив телевизора, набрал номер телефона. Длинные, бесконечные гудки были мне ответом…

Давным-давно меня предупредили, что когда все плохое закончится, то я дозвонюсь и на другом конце линии мне ответят… Я очень волновался, что номер сейчас недействителен – выдан был давно, когда еще не существовало мобильных, всяческих кодов, префиксов, и вероятность того, что мне никогда не ответят, пугала. Я перепробовал все варианты, все возможные комбинации. Номера были всегда отключены, и только единственная из всех комбинаций бесконечно гудела в ухо, мучая меня ледяной безответностью…

В страхе я написал Иратову письмо, в котором рассказал, что его сын от Воронцовой умер почти двадцать лет назад, что несчастье за непризнание своей крови уже пришло к нему. В ответ, как и двадцать лет назад, я получил листок на Главпочтамт, до востребования, на котором прочитал: «Пошел на хер!»

В телевизионных новостях уже вовсю рассказывали о скандале в Большом, предъявили даже интервью с режиссером Эдмондом Лисистратовым, в котором ваятель, сияя улыбкой нашкодившего юнца, делился своими взглядами на произошедшее. Молодое чудовище рассказывало о том, что и саму оперу Чайковского долго не воспринимали. Не воспринимают и его концепцию, транспарентность старого в новое, так как искусство в России почти всегда отсталое, закоснелая страна, принимающая лишь тухлый академизм. Далее Лисистратов возвестил о том, что, видимо, сейчас не время работать на родине и он примет предложения западных театров, коих с десяток. Напоследок чудовище Лисистратов поблагодарил руководство Большого театра за предоставленную ему возможность эксперимента и зачем-то проинформировал страну о наличии у него шведского паспорта. В пандан к интервью репортер осветил арест молодого человека атлетического сложения, стриженного наголо, с тоненькой китайской косичкой до плеч, которому предъявили за нецензурную брань в общественном месте.

Так вот он – бас, который пропел с галерки «пидоры»! Талантище и колоритнейшее существо!

Студент консерватории стоял в наручниках лицом на камеру, и взгляд его был чист и светел.

– Пидоры! – подтвердил студент в прямой эфир, но нецензурное слово успели запикать. Но смысл, конечно, все поняли.

Я еще раз набрал такой важный для меня номер и слушал гудки как посланную с небес чудесную музыку. Надежда, как можешь успокоить ты напрасно!

Я уже не так злился на Иратова, лишь светлый образ Верушки будоражил мое воображение. Нет, она не нравилась мне в привычном смысле этого слова, у меня отсутствовало физическое влечение к ней, и, конечно, любовного чувства я не испытывал. Я просто боготворил сие отдельное создание Всевышнего, как можно боготворить истинные произведения искусства и восторгаться гениальными лаконичными математическими формулами, солнцем, в конце концов.

Я лег спать рано, отчаянно решившись открыть историю Иратова, к всеобщему интересу, где-то через месяц… Вот проснусь и расскажу…

Он чувствовал себя, но не знал, кто он. Ему было очень жарко, он пытался шевелиться, ползти, чтобы отыскать более прохладное место. Но жарко было во всей Вселенной. Он почти ничего не видел – так, мутные очертания чего-то, словно пленочкой глаза были закрыты, как у птенчика. Крошечное личико бледно-розового окраса выражало нестерпимое страдание, а на лобике выступили крошечные капли пота.

Кто я? – просыпалось сознание. Но сонное и перегретое, оно никак не отзывалось на собственный вопрос. Сознание было способно лишь шевелить его крохотные ручки и ножки. Существо рефлексивно заплакало – так новорожденный сообщает матери, что ему некомфортно, что хочется есть: мол, поторопись предоставить наполненную молоком грудь.

Но матери у него не было… У него никого не было! Оно мучилось физически и морально, так как не могло определиться, где оно, а главное – кто оно и зачем оно.

В итоге, угнетаемое жарой, существо потеряло сознание, не будучи способным цепляться за реальность, и его крошечное тельце расслабилось…

Девочка по имени Алиса, лет тринадцати, учащаяся школы номер 1 города Судогды, что во Владимирской области, возвращалась после уроков домой. Ей надо было пешком дойти до окраины городка, а потом еще десять километров до деревни Костино, в которой она жила вместе с бабушкой и коровой Глашкой в простой деревянной избе – две комнаты с большой печкой и сени. Сегодня Алисе повезло, и по пути она догнала еле плетущуюся лошадь, запряженную в сани, с пьяным рыжим пастухом Шуркой, который спал открыв рот, показывая небу отсутствие половины зубов. Девочка запрыгнула в сани, вытащила из рук спящего поводья и, усевшись поудобнее в пахучее сено, крикнула: «Ну, пошла!» Казалось, что кобыла была так же, как и ее владелец, пьяна, потому что двигалась боком, тяжело ступая по выпавшему снегу. Но это было не так, просто животина давно состарилась, всю свою жизнь скудно питалась, работала много, а радости видала мало. Она, конечно, попыталась после окрика девочки перейти на рысь, но правая передняя нога, пораженная артритом, не поспела за желанием, поехала копытом в сторону, и лошадь чуть не упала.