Дмитрий Липскеров - О нем и о бабочках

Всю ночь было плохо. Рвало котлетами с жареной картошкой. Было много хуже, чем шведу под Полтавой. Съел пять штук лингвального «Имодиума», закрепило так, что неделю носил в себе камни.

На восьмой день произошло освобождение, и я направился на троллейбусе «Б» в Большой театр, куда имел билет в бельэтаж на премьеру авангардной постановки «Евгения Онегина». Добыл я приглашение за ничто – нашел торжественный конверт, торчащий золоченым уголком из почтового ящика соседа. Сосед, свинья-чиновник, в театры и концерты ходить не обучен. Всегда нахожу просроченные билеты возле мусорного ведра.

Бабульки-билетерши не хотели меня пускать, так как я был экипирован не совсем для посещения храма искусств, но аккуратненько, даже с неким лоском. Мой стиль. Зыркнул на бабушек волком – они и сжалились.

– Мода! – уведомил я. – И галстук при мне!

– Пусть проходит! – низким контральто возвестила старшая билетерша. Пела, что ль? – Не в партер же идет…

– Да и пусть! – поддержали остальные.

Поднялся в буфет, занял очередь за бутербродом с красной рыбой, но тяжесть в подбрюшье подсказала не есть рыбу – был уже давеча случай конфуза для организма, хватит. Купил шоколадную конфету и чашку кофе. Расположился за столиком, потеснив пару девиц в бальных платьях, даже боком коснулся парчового платья одной – блондиночки (вторая шатенка), но здесь, вспомнив, что не арендовал бинокль, наскоро съел шоколадного «Мишку», запил крупными глотками кофе и спустился к бабушкам-билетершам. Встретили как родного, снарядили окулярами и подарили программку. Поспешил вернуться в буфет, чтобы еще раз ощутить запах кринолина, смешанный с изысканными духами, а может, и подмигнуть блондинке задорно. Но девушек я не застал и, слегка расстроенный, под первый звонок направился занимать свое законное место, обитое новеньким бархатом, с цифрой «19» на перламутровой табличке.

Парадные люстры горели солнечным светом, оркестр настраивался, особенно духовые старались и гобоисты. Струнные больше ленились, как показалось. И так хорошо мне стало от созерцания бордового занавеса, легкой инструментальной какофонии, от человеческого гургура, что улыбнулся я во весь рот, прикрывая программкой отсутствие правого резца.

Ах, театр! Какой волшебный обман! Но как обманываться рад!

Раскатисто прозвенел второй звонок, и, приникнув к биноклю, я принялся рассматривать публику в партере. Обнаружил приятельниц своих по буфету, помахал блондиночке. А она в кринолине и с веером, обернуться затруднительно – корсет. Ну да бог с ней! Поглядел по сторонам с бельэтажа в партер. Сколько же здесь знаменитостей – модельеры, политики, артисты эстрады, геи, вон, кажется, известный писатель пустил солнечный зайчик лысиной. Праздник так праздник… Здесь я перевел бинокль на ложи, там всегда самые важные и богатые. Вижу спрятавшегося за женой олигарха-промышленника Арнольда Ивановича Тюнина. Его ценит сам президент Отечества. Доверяет важные для державы проекты. А еще я обнаружил в ложе напротив откинувшегося в кресле хищно улыбающегося Майка Тайсона. Да-да, вспомнил, у него в Москве мастер-классы запланированы. Вот уж не подозревал, что татуированный бабуин что-то смыслит в опере… А в правительственной ложе никого, темно. Официальные лица на авангард не ходят, тем более на премьеру… Чуть переведя бинокль, я вдруг столкнулся с лицом Иратова, крупным портретом, и тотчас забыл обо всех знаменитостях, да и «Евгений Онегин» отошел на второй план.

Да как же он!!! Как осмелился пребывать в таком скоплении народа после того, что с ним произошло?! Рядом с лицом Иратова возникло словно из бытия лицо Верушки – прекрасное, окаймленное русыми локонами. Вся покорная и еще раз прекрасная – что же она делает рядом с Иратовым? Ведь произошедшее с ним должно было отвратить столь изысканное существо навечно!.. Я так разволновался, что даже привстал, разглядывая пару, крутя шайбу бинокля, чтобы улучшить в стеклах резкость. Кто-то сзади дернул меня за рубашку и прошипел в спину, что, мол, всем хочется поглазеть по сторонам! А здесь ваша спина! Обернулся – пухленький дядька с коровой-женой, оба с биноклями не напрокат, с шестнадцатикратным увеличением. Я сделал такое страшное лицо, что пухлый мужичок тотчас пролепетал «простите», а его половина протянула мне бинокль:

– Хотите поглядеть?

– Хочу, – ответил я грозно, но, сменив гнев на милость, улыбнулся специально криво, чтобы продемонстрировать отсутствие правого резца.

Взял бинокль и тотчас устремил его на ложу Иратова.

Какой чудесный прибор, подумал я о бинокле, увидев лицо Верушки крупным планом. Великолепной формы уши были слегка оттянуты вниз бриллиантовыми серьгами, а на шее, хотя, конечно, ниже – в ложбинке между грудей лежал большой тяжелый бриллиант чистейшей воды в опушке из россыпи изумрудов. Глаза так и резало сияющими гранями. Молодая женщина обмахивала лицо веером из белых страусовых перьев. Одна пушинка из веера, приклеившись к ее носику, трепетала от теплого дыхания, и созерцание этого наполнило меня восхитительной нежностью.

Какого черта она сейчас с Иратовым! На кой черт он ей нужен! После всего, что случилось! Ведь не понесет она сей крест до конца! Она же Верушка – помните, была такая модель в шестидесятых, невероятно, блистательно красивая женщина, по которой сходили с ума взрослые мужчины, прелестями которой грезили неполовозрелые подростки?! Верушка Иратова – это реинкарнация той Верушки во плоти! А Иратов, приземленный реалист, называет ее просто Верой или Верочкой. Еще какая-нибудь пошлость типа «Верунчик». Нет в нем романтизма и возможности понять, что рядом с ним находится сокровище всех сокровищ, солнце солнц, несбыточная мечта!

Иратов повернулся от Верушки и небрежно шутил с каким-то знакомцем. Тот наигранно смеялся, фальшивая интонация долетала до моего скромного бельэтажа. Пола черного смокинга раскрылась, сверкнув бордовой подкладкой. По-старинному гляделась витая золотая цепь-браслет на широком запястье Иратова, а уж перстень выпирал с безымянного пальца каменьями и прочим дизайном. Когда-то мне удалось рассмотреть перстень поближе, почти вплотную, в троллейбусе «Б». Иратов ехал стоя, держась за поручень, а я сидел почти под его большой, но с нежной кожей рукой и все рассмотрел внимательно. Перстень Иратова многослойный. Не какая-то печатка купеческая с большим камнем, а самый изысканный перстень, виденный мною за свою жизнь. В перстне была выемка, а в ней рыбка в виньетке белого золота, будто плавает, вставки из простых камней, кусочек мрамора и тоненькая линия гранита. Ну и, конечно, сиятельный рубин, будто кровь в стекле бурлит, помещенный сбоку, придающий ювелирному изделию изумительную асимметричность. Я даже тайком пытался сфотографировать чудо ювелирного искусства на телефон, но Иратов инстинктивно руку убрал, взялся ею за трость с эбонитовым набалдашником, другой же ухватился за поручень. И зачем Иратов путешествовал в тот день на троллейбусе, тогда как за ним двигался темный лимузин? Девушек высматривал в общественном транспорте? Глядел, нет ли за лимузином хвоста? Но нет, не глазел по сторонам, соскочил, не оглядываясь, возле Неопалимовского переулка и прошел в магазин изысканных табаков. Мне, чтобы остаться незамеченным, пришлось проехать дальше, хотя остановка та была моей…