Павел Крусанов - О людях и ангелах (сборник)

Николай ВТОРУШИН

В комнате уже не осталось солнца – вытекло в окно. Митя молчит – ровно столько, сколько нужно, чтобы погасить одну папиросу и раскурить следующую.

Дмитрий ГРИБОВ

– Чёрт возьми, из этого можно вывести повесть толщиной в аршин – вот те два слова, которые говорят о человеке больше, чем две тысячи иных! Жаль, что разговор только о том, как астраханский мужик женился на поповской племяннице и Мокий возник в этом деле как очередное препятствие, которое сокрушает твой былинный Микула. Итак, раскладываем: чтобы смириться с собой, задавить сомнение, отец Мокий жаждал богоугодных дел – акрид и дикого мёда, – но что можно найти в уездном городишке, где любой грешок замаливался сторицей, чтобы отмылась душа для нового? Что можно предъявить себе как доказательство верности Всеблагому, кроме яростных проповедей и радения о десятке городских калек, которые и без того никогда бы не остались без милостыни? кроме личного бескорыстия и суровой личной аскезы? кроме зазубренных племянницей глав катехизиса? Что он мог сделать ещё? А тут: пожалуйста – заблудшая овца. К тому же Михаил сам набросился на священника после открытия своей «Европы»… Тем зимним вечером они говорили о небесной Ссудной Конторе, обязательно – рано ли, поздно ли – требующей платы по векселям. Михаил не лицемерил, он открылся Мокию таким, каким был в действительности – природным безбожником. Он не осмеивал Небо, как это делают вульгарные атеисты – спаси и помилуй! – он просто говорил, что не считает себя кому-то обязанным за вложенную в него душу, больше того – он уверен, что его имени вообще никогда не значилось в архиве Ссудной Конторы: ведь Хозяин благоразумен, Он не станет одалживать тем, кто изначально не намерен погашать векселей, иначе Его предприятие давно бы прогорело в дым. Михаил рассуждал спокойно, словно оценивал дела конкурента-торговца, – для отца Мокия такой тон, пожалуй, был нестерпимей, чем игривое богохульство Парни. Ведь страсть легко переходит из крайности в крайность, а равнодушие неподвижно. Как он мог не заглотить живца? Победить спокойное упрямство Михаила означало для священника хоть на время победить своё собственное сомнение. Наверно, он был даже благодарен Всевышнему, пославшему случай предъявить свою верность через спасение глухого, глупого сердца.

Николай ВТОРУШИН

Митя молчит. В его дыхании – надрыв. Ему нравится выдумывать этих людей заново. Такой уж нрав – рассказывать всё как есть только в том случае, когда не можешь придумать ничего занимательнее.

Лена ГРИБОВА

– А дальше?

Дмитрий ГРИБОВ

– Дальше – просто. Михаил зачастил в гости к Мокию – гонял чаи, слушал его рацеи, порой подыгрывал его азарту и ярости, а порой ухмылялся в бороду. Быть может, он несколько раз заходил в церковь, но не часто. Быть может, он пожертвовал деньги на обновление храма, но не очень много. Быть может, он придумал что-нибудь ещё, тоже половинчатое, – словом, он дал понять одержимому попу, что душа его открывается навстречу вере, но в нём ещё силён лукавый – душа борется с тьмой, но проясневшая надежда зыбка, ненадёжна и может померкнуть от случайной бестактности… А потом, когда отец Мокий уже боялся высморкаться при своём подопечном, чтобы случаем не спугнуть в нём Бога, Михаил объявил, что Господь озарил его душу любовью к Лизе Распекаевой, и священник не смог отказать в благословении – из страха за драгоценный росток веры. Такова теория…

Лена ГРИБОВА

Опять!.. Митя крошит сухой кашель в мятый носовой платок, а второй – внутри – лупит меня ножкой в сердце. Аэрозоль в холодильнике… Мой живот можно положить на стол. Мой живот?.. Кому он теперь принадлежит: мне или тому, кто лупит из него по сердцу? Митя прикрывает платком рот, он старается унять клокочущее горло. Лицо его морщится, в глазах – мука. Я подаю ему астмопент. Бедный! Его боль для меня мучительна…

Дмитрий ГРИБОВ

– Чёрт подери… А после венчания он позабыл дорогу и в церковь, и к самовару Мокия! Вот и всё…

Лена ГРИБОВА

Он задыхается. Снова нащупывает платок. Пусть лучше молчит.

Николай ВТОРУШИН

– Да. Потом с братьями и женой он переехал в новый дом, и там у него родилась ещё одна дочь. А потом Гаврила Принцип шлёпнул эрцгерцога с супругой, и Михаил отправился защищать царя, отечество и веру, к которой был равнодушен. И лишь в двадцатом вернулся обратно – таким, что лучше бы не возвращался… Но только и это ещё не всё. – Лена смотрит на меня строго – она хочет, чтобы я перестал курить. Свистящее Митино дыхание скребёт слух. Я задираю рукав: до поезда – полтора часа. Митя сочинит их заново – воскресит их на свой лад. Но ведь я ехал сюда не за этим. Или нет? – Я слышал, вы собираетесь уезжать из Питера?

Лена ГРИБОВА

– Придётся – этот город не для астматика. Вот сдаст госы…

Николай ВТОРУШИН

– И куда? – Митя смотрит на меня внимательно, потом отрывается от хобота ингалятора и сипло хохочет. Я ещё не сказал, а он уже понял. Он хохочет, и в его тёмных глазах колеблется влага.

Дмитрий ГРИБОВ

– Ну же! Выкладывай – что за климат в твоей дыре?

Николай ВТОРУШИН

– Не Феодосия, но и не чухонское болото…

Дмитрий ГРИБОВ

– Давай выкладывай – ведь ты за этим приехал!

Николай ВТОРУШИН

– Я говорил с директором школы. Он согласен отпустить меня без отработки, если я сам найду себе замену.

Запах появился на третий день – пока ещё слабый, но прилипчивый, неотвязный.

Семён знал, что так будет, – держал это знание под крутыми костями лба, когда с кучером ставил на тачанку ящик с английскими клеймами, когда толкал под козлы мешок с хлебом и расплывающимся на жаре шматом сала, когда Жорик – личный кучер – робко сипел в дрожащем полдне: «Оно понятно – родный брат… Землица здесь шашкой режется – пух», – держал, как досадную помеху, которую придётся осилить. И когда сел на козлы и поставил рядом винтовку, всё думал об этой неизбежной напасти – только о ней. Ухватив вожжи, сплюнул в пыль густой слюной: «Скажешь комиссару – я домой еду, пусть не ищет». Лицо кучера в молодом выгоревшем пуху напряглось: «А на кого дивизию? Семён Петрович… трибунал!..» Жорик держал лошадь за морду, густо облепленную мухами, и не давал ей двинуться, его лицо каменело от мысли.

– Отвали, едрёна мать!

Лошадь прядала ушами, дрожала сивой шкурой, топталась на месте. В воздухе свистнул хлыст – Жорик отпрыгнул в сторону, схватился бурыми руками за лицо, коротко взвыл. Он остался стоять на просёлке, над спуском в низину, где недавно расстреливали поляки, а теперь расстреливают красные.

Полдень цвёл, как пруд, белёсым маревом, воздух звенел в вышине, как комариный рой. Семён ехал третий день, закрыв солнце над глазами козырьком фуражки, – ехал пыльными большаками, среди полей, разучившихся рожать для человека злаки, мшистыми просёлками, среди осин и тёмных елей, бородатых от седого лишайника, – старался объезжать деревни и станции, потому что знал: теперь он не красный герой с орденом и именным оружием, теперь – дезертир. Но сейчас, на третий день, когда дала себя знать напасть – нагрянула помехой тому, что он должен сделать, – сейчас появилось ещё одно: осилить, теперь не волей – головой.