Ирина Муравьева - Елизаров ковчег (сборник)

Жирная ведьма ловко сорвала с Вассы Владимировны плащ, а пегий козел расстегнул на ней блузку.

– Опять оголять? Оголять не позволю! – И Васса Владимировна, размахнувшись, влепила козлу оплеуху.

Он, кажется, не ожидал. Бабья рожа застенчиво сморщилась.

– Listen! You need it, Vass а! You really need it! Trust us! [2]

«Ну, что же! – подумала Васса. – А пусть! Вон их в Голливуде не так оголяют! И это за деньги! За красный ковер! А я, потому что… – И тут в ней сверкнуло: «Жив, а не умер Демон во мне! В теле, как в трюме, в себе, как в тюрьме!»

Козел снял с нее белый старенький лифчик. Знакомая тень с папиросой во рту вдруг выросла слева и, видно, одобрив козлиный поступок, махнула рукой.

– «Марина! – И Васса Владимировна задрожала. – На что нас толкнула с тобой эмиграция!»

Ее с головой окунули в глубокую, почти ледяную, чернильную воду. Она не почувствовала даже холода. Зато свежий взгляд стал доступен на многое. Вернулись на холм.

«Проклятая жизнь моя! – Мысли роились, кусали ей мозг, прожигали насквозь. – Вот что мне: Евсей? И вот что я: Евсею? Как жалок он мне, когда, стоя под душем, весь в пене, поет и поет свою Машу! Как жалок! Как невыносим!»

И тут же услышала голос супруга:

«Зачем я жила? Для чего я жила?»

– Вы, Васса Владимировна, не печальтесь, – лукаво шепнула ей ловкая Люба, – мы, ведьмы, бессмертны. Нас смерть не берет!

– Да что вы? Как так?

– Семена, семена! А сперма у наших козлов такой силы, что вот он где плюнет, там сразу зародыш!

– Какой?

– Человечий. Какой же еще? Мы не выделяемся, нам ни к чему.

«Вот с кем надо дело иметь, а не с этим ! – подумала Васса Владимировна. – Уж как он потел надо мной, как старался! То сбоку, то сзаду! «Малышка, малышка!» Тебе только чай пить вприкуску, говнюк!»

Между тем Лотта Кордэ длинным светящимся ногтем подозвала к себе Вассу Владимировну.

– Стой здесь! – приказала она.

Васса Владимировна встала рядом с ней и гордо осмотрелась.

– Ложись!

Васса быстро легла. Шесть бодрых козлов притащили булыжники. Два – на голову и четыре на грудь. Кордэ опустила огромные ногти в кипящий котел с остро пахнущим зельем и брызнула им на лежащую женщину.

– Ой, ой! – закричала лежащая. – Жжет!

– Терпи!

Васса Владимировна подняла глаза к темному небу. По небу носился какой-то огромный, разорванный надвое призрак, похожий на памятник Ленину в сквере завода «Вулкан». Она разозлилась:

– А этот зачем здесь с его темным прошлым?

Потом поняла: чем темнее, тем слаще.

– Не дрейфь, дорогуша! – сказал кто-то рядом. – Ульяныч здесь свой, ему невмоготу все время сидеть взаперти! Темперамент! Услышал, что питерская, не стерпел! «Позвойте сьетаю, пьисягу пьиму!» – «Лети, – говорят, – раз душа твоя просит!»

– Так мне что, ему присягать?

– А кому же?

«Как странно, однако, у них здесь смешалось! – У Вассы Владимировны застучали широкие зубы. – Я думала, кроме меня и Марины, не будет знакомых! А тут, значит, тоже политика! Здрасте!»

Булыжники очень давили на грудь.

– Тейпи! Айхиважно! – шепнул ей Ульяныч. – Мы тут пьеституцией не занимаемся! Сейчас осквейним вас на скоюю юку и сьязу пьестимся!

Ее осквернили каленым железом, но было не больно, а даже приятно.

– Свобода! – сказала ей Лотта Кордэ. – Вставай, мое сердце! Пора и поужинать.

Поели лягушек, потом пауков, потом принесли отбивных из кого-то. Кого – неизвестно, но эта загадка так всех взбудоражила, что отбивные сожрали не глядя, и очень понравилось.

Вот тут и пошло. Васса Владимировна почувствовала полную независимость от окружающей ее среды. Сцепилась с одним всенародным поэтом, едва растащили: поэт сгоряча похвалил Евтушенко. Зато Ахмадулиной, которая черным своим одеяньем и массой колец на руках вполне бы сошла у Кордэ за свою, она поклонилась, поднявшись на сцену, таким величаво-смиренным поклоном, что в зале их начали фотографировать. Евсей Иосифович тоже ощутил некую силу, и по субботам у них начали собираться гости. Васса Владимировна варила очень невкусный борщ, а гости приносили вафельные тортики из русского магазина, где торгуют, кроме того, семечками и плоскими дряблыми воблами. Собравшиеся тут же попадали под колдовское обаяние Вассы Владимировны, жевали недоваренную петрушку в ее бледно-красном борще, читали стихи и однажды решили поставить на площади памятник Пушкину. Проголосовали. Один воздержался. Через Елизара добрались до мэра. Причем ведьма Васса Владимировна внесла свой посткриптум: « We know each other. I met you before. It was on the Mountain. Vassa, sincerely» [3].

Но мэр не ответил. Продажный, конечно, как все эти янки.

Влияние матери-ведьмы подобно влиянию полной луны. Елизар купил дорогую машину и вскоре женился на немолодой, постарше его самого, скромной женщине. Биологе, родом из Гомеля. Хотя почему-то ее в этом Гомеле назвали Терезой. Не очень красивая, но с большим юмором. Одна ее шутка в семье прижилась: Тереза сказала, что у Елизара жена не такая, как у остальных, а «биологическая». Это лучше. Биологическая жена Тереза занималась тем, что исследовала влияние пробиотиков на сексуальность животного и человеческого населения Земли, поэтому в ее распоряжении находилось двенадцать тысяч белых мышей, которых Тереза знала по именам и никогда не путала друг с другом. Половину этих мышей кормили продуктами из «Макдоналдса», а половину – натуральными органическими веществами с добавлением ванильного йогурта. Результаты ее экспериментов заслуживают Нобелевской премии: у первых мышей начались стоматиты, потом сразу герпес, понос и стервозность, а главное, резко упало либидо, зато у вторых заблестели глаза, живот подтянулся, а склизкие детки пошли друг за другом, как дождь. Тереза и ей подчиненные люди едва успевали справляться с младенцами.

– Ах вы, мои милые, ах вы, хорошие! – шептала Тереза, когда убеждалась, что Пабло Неруда, сожравший котлету, политую кетчупом, вовсе оглох, а Хилари Клинтон, которая ела одни пробиотики, снова рожает.

Работа с двенадцатью тысячами животных, из которых приходилось то и дело выбрасывать в помойное ведро умерших от переедания (за месяц простились с Людовиком, Люськой, Святым Себастьяном, Карениным, Жорой, Лимоновым, Мцыри), выматывала до предела. Однако пришлось народить Елизару сначала Матвея, а после Марину. Понятно, в чью честь было выбрано имя.

Матвей вырос высокомерным: в отца. Марина пошла в свою бабушку Вассу: свобода, свобода, еще раз свобода. Закончив с отличием Гарвард, Матвей уехал в Нью-Йорк. Здесь, в этом кишащем соблазнами городе, он не растерялся: сначала сменил фамилию деда с отцом Пугачевы на звучную, но иностранную: Мессе. Нью-Йорк – место жесткое, место сердитое. Матвею пришлось научиться писать. Причем чтобы в каждом письме содержалась какая-то им сочиненная мысль. Одна или две. К примеру, Матвей сочинил, что мы, люди, подобны земельным червям. Живем под землей, в темноте, загниваем, но тот, кто решится и вдруг «переступит»… Расчет был на то, что читатель «Нью-Йоркера» не так уж и помнит всего Достоевского.