Ирина Муравьева - Елизаров ковчег (сборник)

«Завербовали! – подумала быстро Марина. – Здесь аэропорт! ЦРУ, ФСБ!»

Шпионка почувствовала жгучий взгляд, и хрупкий ее позвоночник напрягся. Она обернулась.

– Так кто твой хозяин? – спросила Марина.

– Не сыпь соль на раны, – по-русски ответила Бекки.

– Смотри: это Вася, – сказала ей Мессе.

– Ну копия – ты! – просияла шпионка. – А папа – наш Мотя?

– Ты дурой была, дурой ты и осталась! – вся вспыхнула Мессе. – Наш Мотя – мой брат!

– Ах, да! Я забыла. Так разве нельзя? Ведь он же в пробирке. С пробиркой же можно?

– Но ведь происходит мутация, Бекки! Рождаются дети с двумя головами!

Кудрявая перекрестилась.

– Ишь, страсть-то! – сказала она нараспев.

– Кто завербовал тебя, Бекки? Признайся! Они?

– Марина! – заплакала Бекки. – Не надо! Меня ведь убьют!

– Ну и пусть убивают, – сказала Марина. – Я знала, что этим все кончится, Бекки.

Кивнула неверной жене и пошла: от прошлого – прочь, и младенец Василий, подвешенный на материнской груди, проснувшись, заплакал.

Семья поджидала ее у ворот: отец с его профилем, мать с белой мышью на полной груди и София – певица.

Василий пришелся по вкусу. Не толст, однако не худ, черноглаз, мускулист.

– Ну, как ты? – спросила ее мать Тереза. – Расстались совсем? Что же будет с ребенком?

– Другие растут без отца. Ничего! – ответила дочка. – Мы всем им покажем!

И всем – показала. В Москве пошли слухи, что каждый четверг в Кремле ждут звонка из квартиры на Бронной. Марина диктует, как быть с экономикой, какие журналы открыть и закрыть, ввести ли войска или вывести их, а кроме того, предлагает все свадьбы весьма сексуальных меньшинств отмечать пусть скромным, но все же военным парадом.

Земля уходила из-под каблуков заслуженно непозабытой Калининской. Схватилась за карты, но даже они как будто взбесились. Графиня, вся в белом, ввалилась к ним в спальню и защекотала непальца настолько, что он начал жить в основном под роялем.

А Мессе как будто плевала на все. Калининская сторожила ее в Останкинской башне и у Мавзолея, на Чистых прудах, на Поклонной горе – напрасно! Бесстыжая баба возглавила даже и «Голос Европы», где прежде любили беседы с Калининской. Теперь ей прислали письмо: отдыхайте. Однако возмездие все же пришло: на радиостанции начался мор. Сперва скарлатина, за нею ветрянка, потом сразу корь, и сотрудники в страхе бежали кто в Пензу, а кто прямо в Африку.

И так продолжалось лет пять или десять. Марины состарились, вырос Василий. Войска перебросили в штат Массачусетс, нашли нефть под Угличем, прямо в том месте, где были убиты царевич с царицей, Дубай растащили буквально по нитке за пару ночей, и закрылись курорты. К тому же меняется климат планеты: становится слишком тепло на Чукотке, медведи уходят с насиженных льдин, и чем это кончится все – непонятно.

Отец всей огромной семьи Елизар повел себя мудро, как некогда Ной. Забрав всех детей, порожденных певицей, так и не отвыкшей от снежной Тюмени, родителей, ставших весьма беспокойными, животных в составе: собаки, кота, одной обезьяны и двух попугаев, он переселился к подножью великой армяно-турецкой горы Арарат. Купили хорошую прочную саклю. В пристройке живет мать Тереза с мышами. Матвей прилетал из Нью-Йорка, одобрил.

– Когда у вас там… Понимаешь, о чем я? – сказал Елизар. – Тебе есть где укрыться.

– Я все понимаю, отец.

Обнялись. Матвей улетел.

Прилетела Марина. Васса Владимировна, вытирая платочком слезящийся уголок левого глаза, вышла из сакли и увидела, как внучка ее, подпрыгивая на арбе, приближается к родовому гнезду. Вся в черном, в чадре и высоких ботинках, она устремилась навстречу Марине.

– Бабуля! – спросила Марина. – Ты носишь теперь вот такую одежду?

– Ношу. Уважаю традицию. Сердцем. Пришла к мусульманству свободно, раскованно. Вот мать твоя сопротивляется. «Мыши меня, – говорит, – под чадрой не узнают». Могла бы мышами-то и поступиться!

– А Софья? – ревниво спросила Марина.

– Что Софья? Она не выходит из сакли. Теперь все на ней, все на ней, мое золотко. С утра она доит козу, кормит кур, потом собирает куриные яйца, потом месит тесто, потом печет хлеб, потом чифирь делает – папа твой любит, – потом мясо надо коптить… Все сама! А в шесть часов, как вот пригонит овец, так сразу в ковер завернется и – спать! Забыли уж, как она выглядит, Софья! Тут папа землицы решил прикупить. Так я говорю ему: «Слуги нужны. Работники. Софья одна не управится».

– А он?

– Он смеется: «Еще как управится! Жена в доме – это прислуга, рабыня! Пусть ноги мне моет и пьет эту воду!»

– И что? Она пьет? – побледнела Марина.

– Вчера вроде выпила. Не до конца.

И бабушка вдруг погрустнела, поникла.

– Вот мы с твоим дедушкой…

– Ну? Говори!

Марина почувствовала что-то страшное.

– А вот не скажу! – И оскалилась бабушка. – Пусть я мусульманка, но ведьма есть ведьма. Не зря я тогда принимала присягу!

– Конечно, не зря, – подтвердила Марина. – Я знаю дух армии. Это святое.

У бабушки дернулся глаз.

– Ладно, слушай. До дедушки был ведь другой человек…

– Я знаю. Ты мне говорила о нем.

– Но был и ребенок.

– Ребенок? Откуда?

– Откуда берутся ребенки? – съязвила смышленая бабушка. – Был – значит был. Я больше скажу: он и есть. Вот в чем дело.

В груди у Марины дыхание замерло.

– Рожала его в тайне от окружающих, – сказала развратная бабушка Мессе. – Поскольку всегда берегла репутацию и честь свою смолоду. И родила в абхазской долине. Тогда это наша была территория. А не заграница. И было удобно. Туда уезжали рожать очень многие. Поэтому и появились блондины среди коренного у них населения.

– И ты его бросила там, малыша?

– Не бросила, а отдала на поруки. Его воспитали надежно, в традициях.

– Ах, как ты могла! – разрыдалась Марина. – Малютку! Младенца!

Старуха под черной чадрой покраснела.

– А ты не суди! Молода еще больно! Следила за ним. С расстояния, правда, но зорко следила! Зовут Тимофей. У нас теперь кот – Тимофей. В его честь. Он часто мне пишет. Читай. Вот письмо. Пока ты читаешь, я маков нарву. Велю Софье пышек напечь, пусть работает. А то обленилась, корова тюменская…

И, гордая, удалилась в поля, исчезла под слоем пылающих маков.

В письме этом было написано вот что:

Маманя моя дорогая! Пишу из вагона. Меня отпустили. И я так решил: хватит сроки мотать. Всю жизнь я горбатился, сыт всем по горло! Письмо твое мне подложили вчера. Ух, я хохотал, дорогая маманя! Представил, как Сонька вам доит козу, и аж разрыдался от смеха. Пусть доит. Брательник мой прав: бабе только на пользу. Маришка пускай не бузит с нашим Васькой. Пускай парень сразу идет прямо в бизнес, а эти лицеи ему ни к чему. Не Лермонтов с Пушкиным. Верно, маманя? Теперь разговор мой, однако, по делу. Конечно, тут можно прожить: деньги есть. Припрятано много, а многое в деле. Семья тоже есть. Дети есть от трех крепких браков. Сынишка рисует. Видать, пошел в деда. Хотя я не видел, как папка покойный пейзажи кропал, но верю тебе, дорогая маманя, ты зря не расскажешь, мы люди культурные. А старший мой пьет. Тоже в деда пошел. Приеду – убью. Я ему так сказал: «Убью, если только посмотришь на водку». А он как давай рвать тельняшку: «Убей!» Большие проблемы. Ведь рос без отца. А сын без отца – это еж без колючек. Но жить здесь, маманя, одно огорчение. Боюсь, отберут у меня накопления, а то и посадят. Здоровье не то, чтоб заново жизнь начинать. Короче: мы едем. Скажи Елизару: брат едет, готовься. Я не посмотрю, что он иностранец, всю морду намылю. Тебя обижать не позволю. Мне мама родная дороже всего. Вот я хоть не видел тебя, а закрою глаза и сразу такая картина: бегу к тебе по полю, ты мне кричишь: «Тимошка, пострел! Иди! Банька остынет!» А банька горячая, пар в ней стоит. И ты меня веничком хлещешь по жопе! Не больно, а сладко: родная маманя! Пускай себе хлещет, мне только на пользу…