Андрей Геласимов - Год обмана

Я смотрю на него и говорю – круто она кинула тебя, Воробьев. Он говорит – да? А тебя?

3 июля

Конец. Больше ничего не будет. Никогда. Потому что отец вышел в коридор и сказал – ты долго тут будешь маячить? И я сказал – долго. А сколько время уже? Он говорит – девять. Иди, ты же футбол собирался смотреть. Я говорю – собирался. Он говорит – ну, иди. Середина второго тайма. Я говорю – да? А когда начали? И он убежал. Потому что там гол забили. А я пошел за ним. Ноги болели уже. Но дверь в номер оставил открытой. И все равно ее пропустил. Услышал только, когда они начали там ругаться. Я даже не знал, что она может так громко кричать. На весь коридор. Пришлось дверь к отцу в номер закрыть. Хотя телевизор у него орал как сумасшедший. А Воробьев мне говорит – стучаться, блин, надо. Она стоит напротив него и говорит – да подавись своим платьем. Он говорит – дура. Она берет себя за самый низ и стягивает его, как кожуру, через голову. Потому что ей жарко. Пошел ты – она говорит и бросает в него платьем. А я стою и смотрю на них. И она стоит между нами. Без ничего. Воробьев говорит – а трусы на память итальянцу оставила? Как его там зовут? Эй, пацан, как зовут итальянца? Я говорю – Маттео. Сын министра финансов. Воробьев смеется и говорит – клево. Теперь у нашей Марины даже министры есть. Таких, как мы с тобой, ей уже даром не надо. Я говорю – как вы меня достали. Он смотрит на меня и говорит – убери пистолет. Ты где его взял? А я говорю – Маринин друг подарил. Нравится? А он говорит – убери его. А то я не знаю, что сделаю. Я говорю – не знаешь? Он говорит – убери. Но я не убрал. Курок уже легко оттянул, потому что весь день тренировался. И говорю им – пока, придурки. Ну и достали же вы меня. И приставил его себе к уху. Они замолчали и смотрят. А потом Воробьев прыгнул и дернул пистолет на себя. А я уже надавил. И в руку толкнуло. А Марина смотрит на него и молчит. И потом опустилась рядом с ним на пол.

И тут я подумал – вот и конец. Больше ничего не будет.

После возвращения из Италии Павел Петрович предложил мне переехать жить к ним. Он сказал, что очень признателен и ему бы хотелось, чтобы я чувствовал себя полноправным членом семьи. Я ответил, что и так чувствую себя нормально, и тогда он просто дал мне пять штук.

Деньги оказались кстати, потому что как раз начался этот дурацкий кризис. Две тысячи долларов я отвез матери в Калининград, а когда вернулся в Москву, те три штуки, которые у меня оставались, можно было продать уже просто по баснословной цене. Поползли слухи, что в Москве скоро начнется голод. О таких вещах я читал только в детстве в книжках про войну, поэтому меня это сильно не задело.

У меня по-прежнему оставался «мой» «Лэндровер», и я каждый день, как на дежурство, приезжал к ним домой. Сергей больше не выключал при моем появлении компьютер. Он пожимал мне руку, а потом мы молча сидели в его комнате, занимаясь каждый своим делом. Вернее, он занимался своим делом, а я смотрел ему через плечо.

Мне нравилось так сидеть. Я мало что понимал во всем этом Интернете, особенно когда он заходил на англоязычные сайты, но тишина в его комнате, мягкое кресло и приглушенное жужжание компьютера убаюкивали меня, как в детстве. Я закрывал глаза и видел себя маленьким мальчиком на диване, когда за окном темнеет и густыми хлопьями идет снег. У меня температура, поэтому в школу я завтра уже не пойду. Мама укрыла меня одеялом, включила телевизор и села в наше старое кресло с клубком ниток и тонкими спицами в руках. Я могу дотронуться до нее, и тогда она поворачивает голову и улыбается мне в ответ. «Осторожно, – говорит она. – Я считаю петли. Подожди немного. Сейчас принесу тебе что-нибудь». Она встает и идет на кухню, а я прячу голову под одеялом и улыбаюсь в темноте. Мама вяжет мне свитер.

Иногда он начинал объяснять мне, что там было к чему у него в Интернете, но я плохо слушал, и в конце концов он отворачивался, оставляя меня в покое.

О Марине мы больше не говорили. Это имя было теперь под запретом. Не знаю, что у них там произошло, пока я валялся в этой частной клинике, но, когда меня выписали, ее уже не было в Италии. Однажды я заикнулся насчет ее в присутствии Павла Петровича. Он ничего не ответил, но так нахмурился, что мне пришлось сделать вид, будто бы я оговорился. «Нельзя так нельзя», – сказал я себе, тем более что для меня так выходило даже удобней.

В общем, все шло вполне гладко, пока однажды она вдруг не позвонила.

– Привет, – тихо сказала она, и я сразу узнал ее голос. – Как дела?

– Нормально. А у тебя как?

– У меня все хорошо.

– А-а, – сказал я, и мы помолчали.

– Ты не мог бы мне помочь?

– Я не знаю. А что нужно сделать?

– Я хочу переехать на дачу.

– Да?

– Мне нужна машина, чтобы перевезти вещи.

– Это не моя машина.

– Я знаю. Но ты можешь ничего им не говорить.

– Мне это не очень нравится.

– Что?

– Не говорить.

– Почему?

– В прошлый раз все это плохо закончилось.

– Господи, мне нужно только вещи перевезти.

– Это не Господи, а всего лишь я.

– По-прежнему любишь шутить?

– А что еще остается?

Она помолчала.

– Ты поможешь мне или нет?

– Я не знаю еще.

– А когда будешь знать?

– Может быть, попозже.

– Хорошо, я перезвоню тебе вечером.

– Не надо. Я тебе сам позвоню.

Когда она положила трубку, я подумал, что голос у нее был очень усталый. В институте, наверное, много задают.

Вернувшись вечером от Сергея, я позвонил ей и сказал, что согласен.

Если бы меня спросили, почему я согласился, я бы, наверное, ответил, что сам не знал почему. Все эти проблемы в Италии, весь этот бардак в конечном счете вышел боком не кому-нибудь, а одному только мне. Сережина пуля разбила левую ключицу, и мне до сих пор стоило большого труда делать некоторые движения. Временами было больно до слез. И главное, я прекрасно знал, кто был тому причиной. Если даже не принимать близко к сердцу тот случай с платьем за пять штук.

И все же я согласился.

Почему?

Правда, на эту тему зародилось у меня одно подо– зрение. Дело в том, что, пока я валялся в итальянской больнице, сердобольный Дима притащил мне целую кучу разных книг. «Не хочу, чтобы вы здесь умерли от скуки. Вы и так уже за всех нас достаточно пострадали». Надо сказать, у него был изысканный вкус. Все книжки были из школьной программы. Сначала я по привычке использовал их как снотворное, но потом, когда уже совсем не мог спать, начал от нечего делать их перелистывать. Благо одна рука у меня была свободна от гипса. Я лежал на спине, задрав левую руку в пионерском салюте, а правой мусолил страницы Диминых книг, время от времени постанывая от боли.

И вот в одной из этих книжек, кажется, у Толстого, был один мужичок, о котором я теперь вспомнил. Не то чтобы там была такая же ситуация, как у меня, но он тоже согласился на встречу, сам не врубившись почему. Вернее, это он так говорил. Объяснил самому себе собственную неожиданную сговорчивость. А на самом-то деле все он врубился. Он просто хотел ее увидеть, поэтому и сказал «да». Так что, если трактовать по Толстому, у меня теперь тоже выходило что-то в этом же роде. Значит, и я хотел увидеть Марину. Короче, фиг их знает, всех этих классиков. Я совсем запутался и решил, что завтра посмотрим. Утро вечера мудренее, в конце концов.