Ариадна Борисова - Весь апрель никому не верь

Весь день провалялся он в кровати. Курил, разглядывал потолок. Подремывал. Едва в тумане проступало лицо Марины, прерывал сон. Боялся запачкать собой. Чудилось, что кто-то без его ведома и согласия разыграл в комнате сатанинский спектакль. Матюша попал сюда по ошибке, он не мог быть этим гнусным ублюдком. Раздвоенное сознание размышляло отдельно: одна половина вынуждала хозяина встать и помыться, вторая подначивала его расстаться с этим грязным миром. Ощущая себя то конченым подлецом, то орудием женской мести, Матюша вдавливал лицо в подушку, пока не начинал корчиться в спазмах удушья. Представлял мелодраматичную записку в мертвой руке: «В моей смерти прошу винить…», и подушка вбирала в пух неудержимый хохот.

Ветер раскачивал верхушку березы, откромсанную оконной рамой. Пепельница наполнилась окурками. Матюша думал о Марине, отныне потерянной для него. Не успел рассказать Робику, а теперь и не надо. О тете Оксане ни в жизнь бы не рассказал. Странная привычка у некоторых выбалтывать знакомым и незнакомым сокровенные секреты. Наверное, так легче, – вроде того, что расчесываешь зудящие места, покусанные комарами. Матюше претили задушевные исповеди, почти всегда недалекие от жалоб.

Он включил музыку. Резкий, как бритва, голос Жанны Агузаровой заполнил усталый мозг. Жанна пела «Звезду», песню одиноких. Хорошо было друзьям. Робик с Элькой, чтобы не разлучаться, решили вместе поступать в мединститут…

В комнату зашел папа, и Матюша вознесся на пыточный Эверест. Все части кожи, которой касались губы и пальцы тети Оксаны, занемели. Певица в децибелах тянула свое космическое «ля-ля». Папин рот открывался и закрывался, лицо покраснело от возмущения. Матюша кивнул. Наверное, невпопад. Папа выдернул Агузарову из розетки и закричал:

– Ты слышишь меня?!

– Да, пап. Извини.

– Накурил, макак японский! – он распахнул форточку шире. – Учительница звонила. Сказала, что тебя не было в школе. В чем дело?

– Живот болел, – прохрипел Матюша.

– Нужно было предупредить. – Отец поднял с полу разбитый пейджер. – Почему ты его сломал?

– Просто так.

– Почему? – повторил он тупо.

– По кочану! – крикнул Матюша с неожиданными слезами. Его изводила отцовская наивность.

– Ну, хватит бить баклуши. Подъем!

– Да, папа.

– Как сейчас живот? Болит?

– Нет.

– Приведи комнату в порядок.

– Да.

– И за учебники.

– Да, папа.

Он ни о чем не догадывался.

Матюша не мог заниматься. Не мог есть. Бежал по лестнице, не глядя на дверь Киры Акимовны. Снегирей сбивала с толку его устойчивая угрюмость. Горечь предательства не давала ему жить. Бравый молодец, каким он грезился себе недавно, обернулся испившим дурной водицы козленком. Отыскав фотографии с тетей Оксаной, Матюша их сжег. По сравнению с расчетливым цинизмом этой женщины смущающее словесное беспутство папы и дяди Кости казалось теперь детским лепетом. Под масками их веселого неприличия скрывалась сентиментальная мужская чушь.

– Что с тобой творится? – спросил дядя Костя, когда племянник в обед не съел и полтарелки супа. – Тебя бросила девушка?

Старший Снегирь всегда был меток в определении событий, но тут угадать, наверное, было нереально, и Матюша не выдержал. Выпалил все единым духом, с облегчением отметив, что сумел избежать пошлых слов.

– Отцу сказал? – с олимпийским спокойствием поинтересовался дядя Костя после некоторого молчания.

– Нет.

– Правильно. Не злись на нее, бесполезно. Время вылечит.

Легко сказать! Удрученный столь несерьезной реакцией, Матюша еле подавил слёзный порыв. С чего он решил, что его примутся оправдывать и успокаивать?..

Дядя Костя невесело усмехнулся:

– Когда-нибудь придет время, Матиуш, и ты поймешь, что нанес рану каждой покинутой тобой женщине. Судя по всему, их будет много. Считай свою маленькую драму авансом расплаты за будущие грехи.

…Причесываясь у зеркала, Матюша всмотрелся в свое тоскливое отражение. Привет, зануда. Снова собираешься отмазываться? А попробуй сказать правду. Женщину оскорбил промах с увернувшимся от женитьбы любовником, в отместку она поиграла с тобой в кошки-мышки. Ну и что? Не съела же. Она видела, что ты ее хотел , и нечего изображать из себя пострадавшего. А не пей, козленок, воды из копытца, мазохистом станешь.

Он подумал так, и ему стало смешно. Острота постыдной истории если не сгладилась, то понемногу притупилась. Папа по-прежнему ни о чем не подозревал, радуясь свободе. И Матюша радовался. Вина отпускает, когда сознаешь, что человек, которого ты больно ударил (даже если он об этом не знает), здоров и весел.

Утром в удачный день у Кикиморовны заело ключ. Насквозь проржавел. Плевалась она, что ли, в замочную скважину? Славная старушка. Марине пришлось прибегнуть к помощи Матюши, тем более что он – совершенно случайно – спускался по лестнице. Дверь заперли не без усилий и: «Спасибо» – «Всегда пожалуйста», – разошлись… А днем после школы он не поверил везению, увидев Марину, шагающую с остановки. На плече девушки покачивалось что-то смахивающее на тонкое бревно.

– Давайте я понесу.

Она с облегчением скинула на руки Матюше довольно увесистый рулон пропитанного краской холста.

– Еле привезла на автобусе. Не очень тяжелая штука, но неудобная.

Забросив «бревно» на плечо, Матюша придушил волнение восторга и бодро, как на субботнике, зашагал вверх. Неужели это правда, и рядом идет такая потрясающая девушка? Это правда! – и пульс отбивает сто ударов в минуту, и в голове стоит малиновый звон. Ступень за ступенью, барабаны и медь – дуп-п, динь-дон, дуп-п, динь… Надо о чем-то говорить, иначе Марина посчитает помощника букой. Тщетно перебрав набор дежурных фраз, он вспомнил о ржавом замке и сбегал домой за солидолом. Ключ с изумленным всхлипом провернулся в два счета. Матюша рискнул:

– А можно картину посмотреть?

Она с сомнением оглядела его, словно решая, годится ли сосед на королевский прием. Глаза ее в тени отдавали синевой – оказалось, меняют цвет. Неопределенно дернула плечом. Матюша расценил невнятный жест как согласие.

В прихожей и коридоре вещи теснились у Кикиморовны, будто на аукционе. Пройдя в гостиную, Марина расстелила длинный холст на полу дорожкой, и Матюша отступил… Картина его ошеломила. Это и была дорожка. Грязная, склизкая, оплывшая в дожде тропа. От начала до конца по ней плелись ноги – гигантская сороконожка, с трудом передвигающая многочисленные конечности.

– Называется «Похороны», – сказала Марина, а он и так понял.

…Люди недавно вышли из машин и устремились к могиле. Атмосфера обреченности и досады на непогоду были переданы отчетливо. Полы темных одежд забрызгала глина, обувь вязла и утопала в бурой жиже. Обрубленная недосказанность верхней части картины только подчеркивала выразительность сюжета и подстегивала воображение. Пространство между двумя первыми и вторыми парами мужских ног равнялось невидимому гробу. Должно быть, вода просочилась сквозь щели внутрь и капала на тело, которое ничто уже не раздражало. В туманном промежутке угадывались смазанные потеками памятники. Ботинки задних носильщиков, выдираясь из грязи, забрасывали мокрыми ошметками бредущие за ними ноги. Полнокровные и живые, они покорно шагали за смертью. Толстые и тонкие, молодые и увитые варикозными венами старости, голые, в чулках и брюках, в ботинках и туфлях, идущие мелко и широко, они рассказывали не только о поле и возрасте, но и характерах своих хозяев.