Кира Сапгир - Двор чудес (сборник)

Картина, которую создает писатель, подобна вселенной. Там все во всем и все одновременно, а завершение пути есть его начало. Время в литературе не линейно: создатель охватил все. Поэтому художественное произведение, даже если оно построено на реально случившемся, а не на вымысле, – не должно выстраиваться поступательно, иначе получатся воспоминания, мемуары. Оно не имеет прямой перспективы, скорее обратную, и жизнь «оттуда» движется навстречу земной.

Короче, писатель не рассказывает, а показывает. Говорит не только словами, но звуком, рождающим форму, протяженность, цвет и свет.

Таков мир вымысла, туманный, как запотевшее окно, точный, словно отработанный музыкальный пассаж. Все там подчинено медленному счастливому ритму: прошлое, настоящее и будущее, перекликаясь друг с другом, повторяют, изменяют и возвышают реальность, которой, возможно, нет совсем. В мире вымысла герои творят себя и других, меняясь из повтора в повтор, меняя других и себя: так круги от брошенного в воду камня, расходятся бесконечно…

Все мы или почти все мы умрем.

Время – берег, пространство – океан. Невзирая на бесконечность, пространство не так жестоко и более спокойно, чем время. Пространство можно охватить взглядом. В нем есть цвет и свет. И в этом цвето-световом пространстве – вечность, убежище для живого времени, возникающее в шаровой ауре мощи.

На стыке мгновенного времени с точечным пространством, воды с сушей, формы с содержанием – пена, жизнь, капризная, кипящая, непрерывно меняющаяся. Приметы времени раскрываются с треском в пространстве, пространство осмысливается и измеряется временем.

Время сгущается, уплотняется, становится зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, чье силовое искривление дает уже не круг, но спираль —

Ибо мы бессмертны, пока живем.

Мотет «L’amour de moy» в XIII веке сочинил Раймунд Луллий [39], автор Ars Magna, Мистической модели мира. Но прежде чем начать рассказ о нем, позвольте пригласить вас в ХХ век, в Париж, на улицу Чердака Святого Лазаря, в квартиру, похожую на скворечник, где обитаю я и где меня посещают почтенные и достойные гости из Москвы, Сан-Франциско, Санкт-Петербурга, Иерусалима – и прочих городов-героев. В их числе – мой друг Константин Кедров, поэт, прославленный создатель метаметафоры, основатель Добровольного Общества Охраны Стрекоз – ДООС. И, будь я живописцем, избрала бы Костю моделью для портрета ученого со свифтовской «Лапуты»…

Впервые Костю привел на улицу Чердака Святого Лазаря мой муж, поэт Генрих Сапгир.

– Да это же… компьютер Луллия! – вскричал, едва войдя Костя, и устремился к книжному шкафу, указывая на трехгранную бумажную пирамидку на деревянной ножке на книжной полке. – Откуда у тебя он?

И я рассказала, как было дело.

А дело было так. Шла я по улице Монморанси. Подле эзотерического магазинчика «Сферы музыки», притулившегося у дома алхимика Николая Фламеля – самого старого в Париже, – я увидела небольшую толпу. Перед магазином, прямо на улице в резном старинном кресле сидел, как на троне, седобородый старец. На старце была изрядно попахивающая нафталином и маскарадом мантия синего сукна, затканная золотыми звездочками, и тюрбан, увенчанный полумесяцем. На ладони «звездочета» я разглядела диковинный предмет: четырехгранную картонную пирамидку на деревянной ножке с подставкой из перемещающихся дощечек с какими-то цифрами и буквами, прорисованными от руки чернилами. Одна грань пирамидки была черной: «Сухо. Вечно. Много», читалось там. Три другие грани были белыми: «Светлое. Мгновенное. Обратное… Стоимость 15 евро», прочитала я из-за плеча мага.

Тот внезапно обернулся. Бегло взглянув на меня, молча протянул пирамидку мне.

– Что мне с ней делать? – спросила я, безропотно, как под гипнозом, выписывая чек.

Старец ничего не ответил – словно забыл о моем существовании. Так она у меня и заселилась – стояла без применения на книжной полке. Там, на полке, у меня полно диковинок – есть даже осколок Голгофы.

Как-то мой друг, московский художник Андрюша Р., ставший жителем Земли обетованной, в очередной раз решил заняться бизнесом – изготовлять сувениры для паломников из России. Андрюша уже много раз пробовал обогатиться. Сделал «тройничок», к примеру – три мерзавчика: один с водой из реки Иордан, набранной на Крещение (так значилось в рекламном буклете, опубликованном в телявивских «Вестях»). В другом было вино из Каны Галилейской (ITEM). В третьем было подлинное лампадное масло с могилы Николая Угодника (ITEM, ITEM). К сему продавались крестильные майки с молитвой, в которых предполагалось купаться в Иордане. Нынешний же проект был таков: отснять Иерусалимский храм, сделать набор открыток. А к открытке подвесить хрустальную капсулку в узорной серебряной оправе, которую изготовлял палестинский умелец. Там, внутри капсулки, хранился крошечный осколок Голгофы, отколотый от целого по блату.

Съемки назначили в полночь. В тот момент я, в очередной раз приехала к Андрюше на фотосессию в стольный град Иерусалим, и, само собой, увязалась за ним в храм.

Я ждала у Львиных ворот на заходе солнца. С Андрюшей явился фотограф, парень из местных в камуфляже и кипе.

– Сюда в кипе нельзя! – преградил нам дорогу служка.

– Как нельзя? Да я без кипы, как без головы! – заупрямился фотограф.

Нас все же пропустили. И – новое замешательство: под камуфляжной курткой у фотографа обнаружился «калашников»!

– Старик, ты что, о…ел? – зашипел Андрюша.

– Старичок, я без автомата, как без яиц! – заныл фотограф. Но автомат все-таки пришлось оставить в подсобке.

Был поздний час. Паломники разошлись. Непривычно пусто было в храме. Лишь на Голгофе стояла одна и пела столетняя сухая греческая монахиня в черном, да в углу две эфиопки в белых одеждах картинно, по-библейски, разместились на каменных мозаичных плитах пола.