Олег Рой - Писатель и балерина

Его (да полно, его ли?) Алина была такая же. Не ведающая жалости. Ни к себе, ни к кому другому.

Прекрасная безжалостная дама.

Ничто не имеет значения – только Его Величество Балет. Любое препятствие на его пути должно быть беспощадно уничтожено – будь то собственные слабости или чьи-нибудь там чувства и желания.

Ничего сложного не было в том, чтобы выманить Петеньку в нужное место. Глупый тюфяк ничего не заподозрил.

Да, это была красивая аллюзия – ночь, улица, фонарь, аптека…

Ну не то чтобы совсем ночь, но ведь в декабре ночь – это практически все, что не полдень. Аптека и фонарь наличествовали. Аптека виднелась в отдалении, на перекрестке, за которым сновали машины, переливались разноцветными трубками рекламные вывески, пробегали прохожие. Городской центр жил своей сумбурной, пестро сверкающей жизнью, которая, как поглядишь, и не жизнь вовсе. Ну огоньки бегают, красиво. Но что с тех огоньков? Холодные и равнодушные. И глаза рябит от мелькания.

А здесь, всего метрах в ста, редкие фонари скупо цедят свой неяркий желтовато-розовый свет, не слишком успешно справляясь с синими сумерками. Не улица, так, переулочек. Ни машин, ни вывесок, ни свидетелей. Впрочем, даже если случайные прохожие тут вдруг и объявились бы, никто бы все равно ничего не понял, даже и внимания бы не обратил, даже не подумал бы, что что-то случилось.

Нож – оружие бесшумное и незаметное.

Пришлось заранее потренироваться на кое-как сляпанной из подручных материалов кукле с намеченными портновским мелом «проекциями жизненно важных органов».

Лезвие вошло тихо, практически беззвучно. Только слабый хруст послышался – видимо, нож задел ребро. Но удар – помогли тренировки – прошел точно. Петенька – тьфу, разве можно взрослого дядьку так по-дурацки называть? – даже испугаться не успел. Только удивился: зрачки, ясно видимые в желтом свете ближайшего фонаря, расширились, губы сложились в детски обиженную гримаску.

Говорят, что при ранении в сердце – даже смертельном – человек может еще двигаться, может еще десять, а то и двадцать шагов пройти. Интересно, правда ли?

Вот Полина – другая, отстраненно размышлял Марк, закрывая крышку ноутбука. Про нее никак не скажешь, что ей неведома жалость. Ведома, еще как ведома. И жалость, и нежность, и… благодарность. Он улыбнулся, вспоминая, какой детской радостью загораются прозрачные глаза при виде самого крошечного, самого бессмысленного подарка. Да за это детское умение радоваться даже пустякам ее мало с ног до головы подарками осыпать! А главное – что было бы с его Романом, если бы он не встретил Полину? Даже подумать страшно…

Мысли были острые, едкие, обжигающие. Как хорошая мексиканская кухня. Некоторые вон вообще не понимают в такой кулинарии. Мол, какой может быть вкус у еды, если в нее полтора кило перца всыпали. Идиоты! Очень даже вкусный вкус.

Думать про убийство – готовиться, просчитывать, представлять, как это будет, – было так же вкусно, как вдыхать запахи разных видов перца, как чувствовать сладкий ожог на кончике языка. Потом пламя распространяется шире, глубже – и вот уже пылают и десны, и горло, и все тело. Все тело превращается в один пылающий – но живой! невероятно, неправдоподобно живой! – факел. Ничего приятнее и быть не может.

Жаль только, что эти мысли, воплощенные в стремительные, как бросок кобры, такие же обжигающе ядовитые и завораживающе прекрасные слова, пропадут. Как пропадает аромат, когда обед съеден. Вот если бы их записать – жгучие, яростные, ослепительные…

Но записывать ничего нельзя. Глупее и быть не может – оставлять какие-то записи. Слишком опасно. Как ни прячь, непременно обнаружат. Будь то бумажный блокнот или засекреченные, запароленные, зашифрованные файлы в недрах компьютера или на просторах мировой паутины. Особенно в этом случае. Бумажный блокнот можно еще, пожалуй, сжечь. А вот уничтожить электронные заметки практически невозможно. Как ни удаляй, как ни стирай, следы остаются. И нет таких паролей и шифров, которые нельзя было бы взломать. И нет таких секретов, которые нельзя было бы вскрыть. Только те, что хранятся в голове, под тонкими костями черепа. Вот его никому не вскрыть. Не узнать – никому, никому! – что там скрывается, таится, растет…

Но и забывается.

Ох, как жаль, что забывается, что нельзя сберечь, записать клубящиеся в мозгу слова!

Но, быть может, что-то все же сохранится? Ведь они, слова эти, настолько остры и обжигающи, что должны же в мозгу остаться следы! И можно будет восстановить, вспомнить, записать.

Потом.

После. После всего. Когда все уже будет сделано, закончено, завершено.

И можно – даже, наверное, нужно – будет думать о том, как жить дальше. Трудно представить жизнь без этих ослепительных, обжигающих, упоительных мыслей…

Да, наверное – наверняка! – можно будет их вспомнить и записать. Сохранить.

А может быть, за ними явятся и другие – такие же обжигающе сладкие…

Потом.

Стерве Павленко пришлось, конечно, заплатить. Аппетит у этой дряни – вот еще, Анна Павлова нашлась! – оказался отменный. А обрадовалась дурочка, как будто ей пожизненный контракт в Большом театре подарили. Смешно было смотреть. Смешно и противно. Дрянь безмозглая. Ну да, еще бы ей не радоваться: и денежки немалые, и собственные перспективы радужно румяно вырисовываются…

Перспективы, да. Жалко, что «балетный роман» начинается с убийства любовника героини, Петеньки этого. Ужасно жалко. Лучше бы… Ох, насколько это было бы лучше!

Но Петенька – тоже ничего себе.

И смерть его совсем даже не бесполезна, а вовсе наоборот. В ней очень, очень много пользы. И очевидной, и… другой, которой и не ждешь, но она вдруг пробивается, прорастает, проявляется… Как молодая трава: таилась, невидимая, в темной земляной толще, потом выстрелила первыми, тонкими, почти невидимыми бледно-зелеными иголочками, и вот уже – пожалуйста! Нарисовалась, фиг сотрешь – зеленая, буйная, вездесущая… неотвратимая и неизбежная. И беспощадно, безжалостно веселая.

Да, если сделать все по-умному, если все аккуратно рассчитать, может очень, очень весело получиться.

Очень весело.

Кажется, мисс Марпл в одном из романов говорила, что убийство – это глупость, что умный человек может достичь своих целей, не прибегая к столь недостойным методам. Старая дура! Что б она, вместе со своей Агатой Кристи, понимала!

Это же невыразимое, самое острое в жизни наслаждение – управлять ситуацией. Как шахматист: пешку туда, ладью сюда. Впрочем, нет. Перед шахматистом сидит другой игрок, у которого свои фигурки под пальцами. Именно против него идет игра – против того, кто с другой стороны доски. А на самом деле с другой стороны доски – никого нет! Есть только один – тот, кто двигает смешные безмозглые фигурки. Нет, не шахматист – кукловод.