Анатолий Малкин - А потом пошел снег…

Эти знаки прочла и его жена, которая на пути домой недолго порасспрашивала его о Соне, потом перевела разговор на детей, естественно, а ночью была с ним нежна так, как этого не было давно. Жена была умной — через некоторое время он понял, что она задружилась с Соней и ее мужем, начались встречи по разным поводам, и пространство для маневра сузилось чрезвычайно.

И тут возникла эта командировка, довольно ординарная, по заказу Севморпути — он узнал о ней случайно, после возвращения с фестиваля, — ему и не предлагали эту заказуху, поскольку он давно был большим мальчиком и работу себе выбирал по своему вкусу и разумению. К удивлению завпроизводством, он восхитился Сониным сценарием, выдумал, что ему нужно доснять кое-какие планы для своего кино, перетряхнул группу, со скандалом засунув в нее верных людей, — в общем, хитро смастерил повод, чтобы оказаться близко к Соне.

Лексей, как ни странно, ничего не забыл, появился возле группы выбритым и одетым в праздничную форму — видимо, Соня на него произвела впечатление, — назначил время встречи, а потом крутился рядом с девушкой, пока не влез пару раз в кадр и был ею послан с таким знанием деталей морского диалекта, что мгновенно исчез до вечера.

Отсняв эпизоды на камбузе, они полезли в реакторный отсек, о посещении которого долго договаривалась с главным его начальником Соня. Худой, кадыкастый и, по всему, с несварением желудка, начальник долго фыркал, отмахиваясь от просьб, но девуля оказалась не просто настырной — она, оказывается, запаслась какими-то бумагами от начальников начальника и всучила их ему, несмотря на то что тот бегал от нее как старый заяц по всему ледоколу, но из вредности пустил туда сначала оператора — худого маленького Егорика. Тот, напрыгавшись у запертой двери, шмыгнул туда, навьюченный всем, что уместилось на худенькой спине, и в ответ на его недоуменный взгляд Егор, согнувшийся под тяжестью своих причиндалов, только мотнул головой гордо, и он понял, что будет присутствовать при создании очередного шедевра операторского искусства и остается только смириться с неизбежным.

Дверь за оператором глухо чмокнула, втягиваясь в резину косяка, и закрылась. Он вопросительно посмотрел на Соню, но она невозмутимо листала свой блокнотик для вопросов, всем своим видом показывая, что все под контролем и нечего беспокоиться. И действительно, через несколько минут начальник возник на пороге реакторной и, кисло улыбнувшись, пригласил их зайти.

Их завели в раздевалку, где на привинченных к полу скамейках уже лежали две стопки белых спецух. Укрытий в помещении не было никаких, кроме узеньких дверец шкафчиков, так что раздеваться пришлось рядом, повернувшись спинами друг другу. Снимая свитер, он поднял голову и понял, что в маленьком зеркальце, закрепленном почему-то на самом верху дверцы шкафчика, он видит Соню — высокую шею с завитком темных волос, касающимся левого плеча, хрупкие фарфоровые плечи с матовой гладкой кожей и родинкой на лопатке, изгиб обнаженной спины, а когда она нагнулась, сбрасывая джинсы, овальный безупречный, на его вкус, рельеф бедер, изящно не соединенных между собой, — словом, все было именно таким, как он представлял себе, даже не закрывая глаз. Вдруг он понял, что она, может быть, тоже смотрит на него, и покраснел, хотя со спины-то был вполне настоящего мужского качества — он слышал это не раз от любивших его женщин. Он пялился в зеркало, не отрываясь, а Соня вела себя без всякого смущения — развешивала одежду на гвоздики, потом примерила белую шапочку и полезла в белый комбинезон. Он засуетился и быстро влез в свой, потом они сели надевать бахилы и, только обматывая шлевками ноги, впервые посмотрели друг на друга — их стриптиз на самом деле занял всего несколько минут, хотя казалось, что время замерло. Потом прорычал громкоговоритель, торопя их, и они, натягивая белые толстые перчатки, переступили порог раздевалки, где перед входом в реакторный отсек их с удовольствием еще помучили, особенно Соню, подгоняя как следует их спецухи, и завели вовнутрь таинственного царства атома. Там в полном счастье парил Егор, который сразу начал умолять дать ему еще немного времени на съемки красот и не приступать сразу к синхронам. Как дети, забыв обо всем, они облазали все уголки, до которых их допустили, побывали внизу около крыши реактора, постояли за толстенными освинцованными стеклами, наблюдая за подъемом и заменой стержней.

Потом их погнали обратно, и когда он проходил через рамку, завопил сигнал дозиметра, потом он повторился и на операторе — Соня проскочила чистенькой и тревожно оглядываясь на них, пока ее выводили за порог. Их прогнали через рамку еще раз — сигнал повторился. Тогда их загнали в какой-то душ и мыли какой-то химией, а потом в горячей воде с мылом, пока они не стали цветом с вареных раков, потом в одних плавках снова погнали к рамке, и сигнал промолчал.

Начальник, бледный до синевы, сказал, что они зацепили где-то пылинки, и поклялся реактором, что больше никого никогда, хоть пусть расстреливают. Вечером, на пьянке, он отошел, выпив, и оказался вполне компанейским дядькой.

Намаявшись в тяжелых паковых льдах, ледокол полз остывающим после работы утюгом, отодвигая редкие льдины с фарватера, а за ним гуськом, сколько было видно, тянулся караван транспортов, которые он вел к точке встречи с «Арктикой», более мощным атомоходом, который потянет караван в высоких широтах через льды, которые «Ленину» не по зубам, сначала к Диксону, от которого транспорты самоходом по Енисею пойдут к Дудинке за никелевым концентратом, ради которого так изгадили весь Север от Норильска до Мурманска.

Он вышел на палубу, освещенную лучами желтого ночного солнца, — вахта была вторая, предсобачья, народ разошелся по каютам и по людской привычке, несмотря на полярный день, готовился ко сну. Он обошел восьмиэтажной высоты надстройку, вышел на нос и надел темные очки — без них солнце выжигало глаза на раз. Скоро к нему присоединился Егор — он надел роликовые коньки, вскинул камеру на плечо, и они начали снимать тот план, который давно задумали, — финал своего нового фильма о Катастрофе, который шел мучительно уже несколько лет, потому что он не хотел использовать новомодную графику, а хотел создать то, что приближалось, только из реальных картинок, — он вез оператора вдоль борта мягко, без рывков, как на хорошей фирменной телеге, а тот, не останавливаясь, снимал фантастический вид голого, черного цвета моря с проплешинами ледовых полей, островками небольших айсбергов, солнцем, висящим в синем небе, и разбросанными до горизонта точками судов — вполне исполненную невероятного одиночества картину безжизненной жизни.