Анатолий Малкин - А потом пошел снег…

Закончили день сьемкой на берегу около столба, который обозначал самую северную точку материка и был похож на ритуальное дерево из-за торчащих в разные стороны ржавых стрелок-указателей с надписями — до Москвы 11 000 тысяч километров, до Лос-Анджелеса — 15 000, и далее до Парижа, Токио, Каира и еще десятка названий, включая неожиданную деревню Сырики, где-то в России.

Когда добрались до ледокола, то обнаружили пропажу директора Вали, с которым майор так закорешил, что отпустил только ночью, доставив его на катере под военно-морским флагом прямо к разворачивающемуся на рейде атомоходу и с подарками — десятком замечательно приготовленных оленьих языков, берестяным туесом мороженой морошки и клыком моржа — и, как ни странно, практически трезвого. И он вновь восхитился умению этого человека сохранять присутствие духа в любой нештатной ситуации и извлечь из нее выгоду.

После отхода его нашел вахтенный — капитан ждал их у себя, отвечая на вчерашнее баклагой шила — так звали на флоте этот напиток из спирта настоящей медицинской крепости. Присутствие старпома не испортило ему настроения, а закуска из оленьих языков и морошки добавила изысканности простому напитку, который он, как и капитан, употреблял как положено, без воды, чтобы не портить продукт.

Соня, немного захмелев, перестала стесняться, накинула на себя китель капитана и с ракетницей в руках смешно изображала расстрел съемочной группы Бармалеем-майором. Потом она подошла к капитану и предложила выпить на брудершафт, и так его разнежила, что тот, прежде ни в какую не соглашавшийся на высадку группы на лед прямо с атомохода, был взят тепленьким и дал свое разрешение. Все было сделано так лихо, что директор Валя показал ей большой палец в знак одобрения, а она неожиданно попрощалась, послушала старпома, который что-то ей шепнул на ухо, ткнула ему ракетницей в живот, заставив поднять руки вверх, и ушла под хохот собравшихся, оставив его, смущенного и покрасневшего, на растерзание подвыпивших мужиков.

Когда она уходила, он думал, что знает, как будет дальше. Чистый спирт соединялся с его желаниями в причудливые эротические фантазии, такие реальные, что он видел их наяву — видел, как открывается дверь каюты и внутрь проскальзывает тенью тоненькая, гибкая фигурка, слышал шорох одежды, сбрасываемой на пол, чувствовал, как она проскальзывает под одеяло и прижимается к нему прохладным телом, ощущал прикосновение ее осторожных пальцев и вздрагивал наяву от них, так вздрагивал, что директор Валя с тревогой начал вглядываться в его лицо, а капитан, удерживая рюмку у рта, спросил, не плохо ли ему, и он, опомнившись, нашел себя за тем же столом во все той же бесконечной компании и понял, что подпил, и, боясь, что не может справиться с собой, извинился, оставил Валю отдуваться и ушел, сопровождаемый мрачным взглядом старпома.

В каюте было тихо. Лучи солнца пробивались сквозь неплотно задернутую штору и ложились веером на зеленую кожу диванчика, покачиваясь и изгибаясь в такт рывкам атомохода; в ледовом поле тяжелый оранжево‑черный корпус, не останавливаясь ни на минуту, проламывал фарватер, ведя за собой полтора десятка транспортов — будто огромный морской слон-вожак вел за собой семью слоних и слонят к известному ему безопасному месту. Он постоял в дверях, не зная, что делать дальше, потом сдернул с крючка полушубок и пошел проветриться на палубу.

Там было пустынно, под ослепительным незаходящим солнцем шла последняя ночная вахта. Он стоял у борта, наблюдая, как трескается и разваливается на огромные бесформенные глыбы строгая белая красота ровного ледового холста, пока не продрог — на воздухе было не меньшее минус двадцати — и не протрезвел.

Когда вернулся к себе, она сидела на диванчике, завернувшись в плед. Он запер дверь, присел рядом, обняв ее за плечи, и спросил какую-то глупость, вроде того, что случилось. Она молча начала его целовать в шею — и в первый раз она все время говорила о том, какая у него настоящая мужская и красивая шея. Потом потянулась к нему, обнимая, и он увидел, что она совершенно нагая, и похолодел, понимая, что не удержит себя, понимая, что это разрушит то прекрасное состояние предощущения любви, в котором он пребывал, чувствуя себя совсем молодым мальчишкой. Он начал ее суетливо укрывать, бормоча что-то о простуде, она насмешливо заулыбалась на его знакомую ей смешную трусость и потянула к себе, неожиданно грубо подначивая тем, что она не знает, хватит ли ей его, судя по тому, как он себя ведет, и тем, какая это ерунда, и тем, что просто ей сейчас это нужно, и тем, что она хочет его испытать. А потом вдруг обняла с такой силой, что он даже задохнулся, и начала его целовать, как целуют, когда знают, что это тот, кто навсегда, и была с ним так откровенна, что он потерялся и открылся ей полностью, не защищаясь более.

Через час она ушла — неожиданно, как поступала всегда, — встала в полумраке, медленно оделась, не скрывая себя от него, потом присела около дивана на колени, долго смотрела, потом поцеловала медленным поцелуем, потом попрощалась с ним.

Слова прощания он не смог обдумать сразу, потому что мгновенно заснул, а когда проснулся от холода и увидел настежь распахнутый иллюминатор и ее, смеющуюся, в франтоватой итальянской дубленочке — небрежно хвасталась перед бабами, что из самого понтового миланского магазина, — то сразу вспомнил эти слова и, глядя на нее, осознал, что это она сама решила все, и за него тоже, и что она не даст ему разочароваться в ней, не даст отнестись ко всему случившемуся как к банальной интрижке или приключению, не даст и себе отнестись к нему как к очередной своей победе, — словом, она хотела, чтобы они оба понимали то, что теряли неизбежно, мимо чего вынуждены были пройти, что упускали из рук, ломая горло своей другой судьбе, потому что им было нельзя предать тех, к кому им предстояло вернуться.

Потом она выскочила из каюты в распахнутую настежь дверь, крича, что все уже на трапе и ждут его и что на льдину они пойдут и без него, а он все лежал безразлично, зная, что жизнь изменилась впервые не по его воле и он с этим ничего поделать не сможет.

Утро начиналось с необычной тишины. За три недели он привык к скрежету за бортом, увесистым ударам по корпусу судна тяжелых льдин, постоянным переменам в движении — более тихому заднему ходу, когда ледокол готовился к прыжку на препятствие, и мощному звуку движения вперед, когда атомоход всей своей мощью, напирая, входил колуном в ледовый массив, преодолевая его сопротивление и разрывая целое на куски, а иногда и к форсажному напряжению механизмов, когда корабль встречался со сплоченным многолетним и толстенным полем и влезал на него, раздавливая тяжестью туловища.