Анатолий Малкин - А потом пошел снег…

Напоследок в Амстердаме Зяблик показала себя успешной охотницей за запасами его наличности — вытряхнула все с его карточек — он ей их отдал, и она погуляла на славу, расплачивалась ими без проблем, накупила кучу красивой одежды и обуви, а ему пару галстуков и шикарный портфель — не пользовался ничем подобным никогда раньше, но этот ему понравился.

Потом съездили еще в Ригу, где почти потеряли бдительность, бродя по узким улицам и с ужасом иногда сталкиваясь с московскими полузнакомыми, попадающимися в толпе.

Все было очень хорошо, почти как у молодоженов, но заполучить эту женщину полностью, что он пытался делать теперь с маниакальной настойчивостью, у него не получалось — она мягко отодвигала окончательные разговоры, объясняя, что брак только убивает чувства, а им и так хорошо, и ничего не надо торопить, — словом, не хотела она становиться его собственностью.

А он вдруг понял, что начал в нее влюбляться. То есть он, наверное, любил ее и раньше, но вот так остро ощущать свою связанность с ней, невозможность отделить свою жизнь от ее он никогда прежде не чувствовал. Опытный мужчина, он знал, что с ним происходит: он любит, снова любит, любит, как однажды в дальней командировке в Норильске, когда две недели случайной встречи чуть не перевернули весь ход его будущей жизни, но его вытащила из этого Ирина, вытащила, а вот простить не смогла.

Новый год был совсем уже рядом. Еще не решив ничего окончательно, он внутренне вроде бы успокоился, ходил бодро, был деловит, обаятелен, помолодел, похудел, начал по-другому одеваться, холил седоватую щетину на лице, на манер мачеподобных дядечек, как снисходительно обзывала их Зяблик. Но после каждой встречи с Ириной — теперь был с ней только на «вы», вежлив и нейтрален — он звонил Николаю и спрашивал, почему ему так жалко ее, почему он никак не может через эту жалость перешагнуть.

— Понимаешь, — сокрушался он в трубку, — она смешивает все в кучу: возраст, деньги, баб каких-то мифических, слова не дает вставить, называет меня так, что я даже не знаю, откуда она эти слова берет, требует, чтобы я вел себя как мужчина. А я вижу, как ей плохо, понимаю, что не я ей нужен, а мое подчинение, чертова гордячка. И потом эти возвраты, как у заигранной пластинки, к одним и тем же сюжетам…

Николай устало вздыхал и терпеливо объяснял:

— Запомни, ты враг для нее сейчас, ты мешаешь ее новой жизни, и так будет долго, Игорь, очень долго. Не трать время на рефлексию — путь должен быть пройден до конца, на иное и не надейся.

А потом возникли проблемы с Зябликом. Она начала уставать. Раньше они встречались раз в неделю, и, видимо, этот режим давал возможность возобновиться свежести восприятия, но сейчас он был так переполнен своим новым состоянием и так необычайно остро реагировал на нее, что хотел видеть постоянно, а она понемногу сопротивлялась, сникала, становилась менее откровенной. На его осторожные расспросы отвечала, что она совсем не переменилась, что она с ним, и действительно какое-то время все было как раньше или почти как раньше.

Потом у нее образовалась командировка на три дня, и она неожиданно перестала ему звонить. Потом он понял, что она не хотела ему врать, как обычно врала мужу; через три дня, когда он вернулся с работы, он нашел ее с сигаретой на кухне — она не курила вообще, — и тогда он почувствовал, что произошло несчастье.

Он слушал ее словно во сне. Она рассказывала монотонно, как ехала по пречистенским переулкам, там, где старые московские дворы были заставлены муляжами прошлых построек и новомодными стекляшками с изредка освещенными окнами, как на одном из перекрестков долго разъезжалась с дорогим спортивным автомобилем, за рулем которого сидел очень красивый человек.

— Красивее меня? — спросил он, стараясь выдавить подобие улыбки.

— Нет, ты другой.

— Какой? — Он все еще пытался отдалить главное.

— Ты как Николсон.

— А он?

— А он тоже мужественный, но, — она мучительно подбирала слова, — он как смесь между тобой и Машковым.

Он вспомнил лицо актера и признался сам себе, что тот получше, поэффектнее, а самое главное, помоложе.

Из дальнейшего рассказа следовало, что, проезжая мимо, тот человек — она так и не назвала его имени — бросил ей в машину телефон. Оказывается, в Москве теперь подобным образом знакомятся те, кто побогаче. Потом этот телефон зазвонил, и она ответила.

— Зачем?

— Мне было интересно.

— Ну и?

Она замолчала надолго.

Он боялся пошевелиться, смотрел в пол и чувствовал, как горячие струйки пота текли по спине.

«С чего бы это? Не душно ведь совсем, рубаху надо бы поменять, неудобно».

Он не ожидал такого ненавистного чувства внутри и понял, что это не злость, не обида, а самая обыкновенная ревность.

«Втюрился по уши! Ее убить мало, а он боится ее потерять, переживает».

В ушах гулко бился пульс и немного звенело, а перед глазами пробегали картинки того, как это могло быть с ней — как они подъехали к дому где-нибудь в Молочном — не в гостиницу же он ее пригласил, а она захотела все про него понять, произвести аудит, так сказать, новой возможности.

Зяблик докурила сигарету, взяла другую и сказала, что он не понимает женщин — он и действительно не понимал ее сейчас, — не шлюха ведь она, чтобы так вот сразу, просто у нее появилось ощущение, что это судьба, что это то, чего она ждала, может быть, всю жизнь.

«А я не судьба, значит?»

Он проглотил эти слова — уроки Коли. Теперь он для себя называл прежнюю Зяблик в третьем лице, чтобы как-то отличить от той, что сидела перед ним, — не прошли эти уроки даром — он владел собой.

Тут она расплакалась и сказала, что ей никто другой не нужен, но ей вдруг захотелось себя проверить и что если бы Аль Пачино ее позвал, то она тоже так бы сделала, и с нашим президентом тоже, из любопытства бы согрешила, но это все глупость, это совсем другое, даже сравнить нельзя — в общем, понесла какую-то ахинею, и в этой ахинее была по-своему мудра.

Она не просила его ни о чем, просто сказала то, против чего бессилен любой мужчина, — что его не с кем сравнить, что она это поняла раз и навсегда и что теперь он должен сам все решить.

А что он мог решить. Он ведь был не как эти долбаные мачо, рассекающие по городу в поисках мимолетных наслаждений. Она была ему нужна — сейчас он ощущал это очень остро, — она просила помощи, и он ей, как дурак, помог.

Она поняла его слабость сразу и попыталась закрепить результат, но он, насупившись, как ребенок, объявил для нее карантин. Она с облегчением вздохнула, приняв игру, и они на неделю расстались.

Потом все было как прежде, почти как прежде.

Потом она собралась с семьей на новогодний отдых.

Они прощались двадцать девятого декабря в ее квартире. Это было впервые, она никогда раньше не приглашала его к себе, но сегодня перед отъездом она захотела обставить все по-особому.