Евгений Водолазкин - Авиатор

Главное – не переоценивать событий как таковых. Я думаю, они не являются чем-то внутренне присущим человеку. Это ведь не душа, которая определяет личность и при жизни неотделима от тела. В событиях нет неотделимости. Они не составляют часть человека – наоборот, человек становится их частью. Он в них попадает , как попадают под поезд, а там уж смотри, что от тебя останется.

В очередной раз задаю себе вопрос: что вообще следует считать событием? Для одних событие – Ватерлоо, а для других – вечерняя беседа на кухне. В конце, предположим, апреля тихая такая беседа – под абажуром с тусклой мигающей лампочкой. Шум автомоторов за окном. Сама беседа – за исключением отдельных слов – может, и не остается в памяти. Но остаются интонации – умиротворяющие, как будто весь покой мира вошел в них этим вечером. Когда мне хотелось покоя, я вспоминал именно их и именно эту апрельскую беседу.

Нет-нет, вспоминал еще беседу на железнодорожной станции, зимой – какого только, вопрос, года? Предполагаю, что 1918-го или, например, 1922-го – в эти годы я еще мог быть ее свидетелем. В сущности, этой беседе ничто не помешало бы произойти и в мое отсутствие – году, допустим, в 1939-м. Я всё равно не принимал в ней участия – только слушал. Но если бы даже и не слушал, фундаментальное качество ее не изменилось бы: по степени умиротворенности эта беседа не уступала вышеописанной. И в метафизическом измерении явления значила только одно: стремление к покою.

Так вот о главном. Ведь это только на первый взгляд кажется, что Ватерлоо и умиротворенная беседа несравнимы, потому что Ватерлоо – это мировая история, а беседа вроде как нет. Но беседа – это событие личной истории, для которой мировая – всего лишь небольшая часть, прелюдия, что ли. Понятно, что при таких обстоятельствах Ватерлоо забудется, в то время как хорошая беседа – никогда.

Платоша странные вещи говорит. Взяла себе за правило с ним соглашаться.

1939-й, январь. Железнодорожная станция.

Считай, полярная станция: сугробы до окон, сосульки до земли.

Четыре часа пополудни, а уже сумерки.

Желтый свет в окне. Замерзшее, оно как бы превращается в большой фонарь. Маяк всем идущим к железной дороге. Их не много, идущих: поезда здесь проходят редко.

В зале ожидания (уж какой, прямо скажем, это зал?) горит слабая лампочка, она-то и наполняет окно своим светом. В углу печка-буржуйка. Не ахти какой интерьер, зато тепло. На дощатом полу следы растаявшего снега.

На скамейке сидят два человека, ведут неторопливую беседу.

К их разговору из своего окошка прислушивается кассирша. Иногда она что-то добавляет.

Раз примерно в час мимо станции проносятся товарняки или поезда дальнего следования. Ни те, ни другие здесь не останавливаются. Обдают паром окно, а затем начинают монотонно стучать вагонами или цистернами.

Под кассиршей в такие минуты трясется стул. Трясется и скамейка под беседующими. Они замолкают и пережидают поезд с подчеркнуто терпеливым видом.

На коленях у них шапки-ушанки, которые они теребят красными от мороза пальцами. У одного волосы взъерошены, у другого, наоборот, слежались.

Так по-разному действуют шапки-ушанки на людей.

Зачем Бог воскресил Лазаря? Может быть, Лазарь понял что-то такое, что понять можно было, только умерев? И это понимание повлекло его опять на землю. Точнее, ему была дана милость вернуться.

А может быть, на нем был тяжкий грех, исправить который можно, лишь будучи живым, – и для этого он был воскрешен? Только вряд ли у такого человека мог быть тяжкий грех.

Известно, что после воскрешения Лазарь никогда не улыбался. Значит, он увидел там то, в сравнении с чем никакие земные дела больше не вызывали эмоций.

Будучи изъятым из жизни, я не видел ничего. Но ведь я и не умирал.

1958-й. Летнее утро на Фонтанке. Солнце, ударившись об оконные стекла, под острым углом летит в реку. Дворник в белом фартуке поливает из шланга гранит набережной. Нажимая на наконечник шланга пальцем, он увеличивает давление, и вода с шипением шлифует розовую зерненую поверхность. Работа дворника не так проста, как может показаться, и не так безопасна. Дворник отпускает наконечник и отсутствующе смотрит на красный палец. Затем – на воду и ее безвольное течение. Качает головой. Вновь нажимает на наконечник и теперь уже поливает, не отвлекаясь. С тротуара переводит струю на гранитный парапет, дальше – на орнамент решетки. Металл преобразует струю в миллионы брызг, и на солнце они превращаются в радугу.

По свежеполитой мостовой едет “Победа” с открытым верхом. Колёса издают мягкий влажный звук, за ними образуются водяные гребешки. За рулем светловолосая женщина в очках, она улыбается. Рядом с ней на переднем сиденье – завязанная тесемками папка. Профессор. Очень вероятно, что женщина – профессор. Едет в Университет или, допустим, в Публичную библиотеку. Утро встречает ее прохладой, которая струится, не торопясь, из дворов-колодцев. Во дворах сыро, лето там только на последних этажах домов, где в открытых окнах выставлены цветочные горшки. Внизу – холод и грязь. Хотелось бы добавить: “и снег”, но это было бы неправдой. Просто холод и грязь.

Думая над тем, как обеспечить будущее моей семьи, ловлю себя на том, что уже не буду свидетелем происходящего с ней. В этом будущем для меня уже нет места. Единственный выход – переместить мое я в них. Или самому войти в их я . Не исключаю, что в нашем взаимном движении мы встретимся посередине, и наше я станет общим. Мы с Настей должны вырабатывать общие взгляды и оценки – насколько позволит оставшееся мне время. По крайней мере, в самых серьезных вещах нужно достичь положения, когда отсутствие одного из нас было бы незаметно. Чтобы отсутствующий был спокоен в том отношении, что решение будет принято единственно верным образом.

Сегодня я был потрясен.

Когда заехал вечером к Платоновым, увидел рисунок Иннокентия. Портрет Зарецкого.

Я не знаю, как точно называется эта техника – допускаю, что рисунок углем. Тем, что мягче карандаша.

Контуры – где-то рвутся, где-то незаметно растворяются в листе.

Фигура, склонившаяся над столом. Растопыренные пальцы ерошат волосы.

На столе бутылка и стакан, в котором водка на самом дне. Кусок колбасы с отъеденным краем.

В изображенном нет и тени шаржа. Ни в лице сидящего, ни в том, как он подпирает голову, ни даже в бутылке и колбасе. Рисунок глубоко трагичен.

Сидящий оплакивает нечто (может быть, свою жизнь), и водка с колбасой – тому единственные свидетели. Черты лица тонки. Плечи сутулы.

Пока он молчит, облик его возвышен – таков, возможно, каким задумывался. А Зарецкий молчит. Не слышно его блеяния, гадких слов.