Евгений Водолазкин - Авиатор
- Название:Авиатор
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:АСТ : Редакция Елены Шубиной
- Год:2016
- Город:Москва
- ISBN:978-5-17-096655-4
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Евгений Водолазкин - Авиатор краткое содержание
Герой нового романа “Авиатор” – человек в состоянии tabula rasa: очнувшись однажды на больничной койке, он понимает, что не знает про себя ровным счетом ничего – ни своего имени, ни кто он такой, ни где находится. В надежде восстановить историю своей жизни, он начинает записывать посетившие его воспоминания, отрывочные и хаотичные: Петербург начала ХХ века, дачное детство в Сиверской и Алуште, гимназия и первая любовь, революция 1917-го, влюбленность в авиацию, Соловки… Но откуда он так точно помнит детали быта, фразы, запахи, звуки того времени, если на календаре – 1999 год?..
Авиатор - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
И думаешь: мысли, в которые он погружен, высоки. А колбаса – так, суровая необходимость. Потребность тела.
Он на нее и не смотрит. Фокус его взгляда где-то за пределами этой комнаты, может быть – за пределами видимого мира вообще.
Этот рисунок потряс бы меня, даже если бы я ничего не знал о Зарецком. Но я ведь знаю – и рисунок потрясает вдвойне. Он освобождает Зарецкого. Избавляет от его страшной роли – быть мокрицей.
Этот рисунок – та соломинка, за которую можно уцепиться Иннокентию и нам с Настей. Получается, что с Иннокентия снят этот таинственный запрет на творчество. Он снова может рисовать. И как рисовать!
В категориях, которые мне ближе: какая-то группа клеток у него восстановилась. Как и почему – сейчас это вопросы в пустоту. Я констатирую факт и не пытаюсь его объяснять.
Платоша – гений. Этот удивительный портрет, который мы с Гейгером увидели… Хотела сказать что-то о портрете, да вовремя спохватилась, поняла, что это будет звучать жалко. Всё равно что пересказать “Войну и мир” или, допустим, напеть 40-ю симфонию. Скажу лишь одно: еще вчера я Зарецкого ненавидела – по рассказам бабушки. А после этого портрета – простила. Почти простила. Так Платоша его нарисовал. В том, что я говорю, есть одно слабое место: я – жена. Для какой жены муж не гений? Испытываю жгучее желание стать на минуту ему чужой и сказать на весь мир: Платонов – гений. Только ведь стать чужой у меня не получится. Мы с ним одна плоть и один дух.
У Платоши нет сил. Он всё реже куда-либо выходит, а дома обычно лежит. Смотрит телевизор. Или пишет. Иногда его охватывают приступы страха. Ему страшно, что он скоро умрет. Или страшно, что умрет во сне, ни с кем не попрощавшись. Теперь всё чаще у нас горит торшер – темнота ему кажется предвестием смерти. Когда ложимся, он просит меня дать ему руку, сжимает ее и только так засыпает. Но больше всего он боится, что мы с Анной останемся без помощи. Он уже сейчас видит нас сиротами. Я захожу в ванную, закрываюсь изнутри и включаю воду, горячую и холодную, на всю мощь. При большом напоре у нас воет труба. Я тоже вою.
Читаю Повесть временных лет . Летописец перечисляет год за годом. Он говорит: в год от сотворения мира такой-то было то-то, в год следующий – то-то. А в год такой-то – “не бысть ничтоже”. Такие годы называются пустыми . Годы, в которые не было ничего. Я сначала ломал голову – зачем о таких годах упоминать? Потом понял: эти люди боялись потерять даже небольшую частицу времени. Те, кто жили вечностью, особо ценили время. И даже не столько время, сколько его непрерывность, отсутствие дыр. Думали, может быть, что настоящая вечность только и наступает, что после внимательно прожитого времени. И ведь я это тоже чувствовал! Знал, что нельзя выпускать из жизни десятилетия заморозки. И не ошибся.
А вообще, жизнь разваливается на части, хоть я и пытаюсь связать их воедино. Разваливается и прекращается. Держи ум твой во аде и не отчаивайся. Всё, о чем я ни думаю, погружает мой ум во ад. Который и есть отчаяние.
Мне удалось устроить обследование Иннокентия в Мюнхене. Точнее, не мне – моим бывшим пациентам.
Речь идет не столько о необходимой сумме, сколько об импульсе. Собственно, я лишь сейчас признаюсь себе, что организационные проблемы были до некоторой степени предлогом.
Нужна ли такая поездка? У меня нет внутренней уверенности в этом до сих пор.
На основании присланных мной данных они не исключают оперативного вмешательства, а я не считаю его полезным.
Я производил регенерацию Иннокентия – шаг за шагом. Знает ли кто-то положение вещей лучше меня?
С другой стороны – может, сейчас это знание мне мешает? Может, именно в сложившейся ситуации нужен свежий взгляд?
Возможно, наконец, то, что называется “эмоциональной привязанностью к пациенту”, мешает мне принять сейчас правильное решение?
О Мюнхене скажу ему перед самой поездкой. Раньше не нужно. Они с Настей и так на нервах.
1969-й. Первомайская демонстрация. Утренний воздух прохладен. Дневной, впрочем, тоже: еще ведь не лето. На размышления о температуре наводит гигантских размеров медицинский градусник из пенопласта, его держат два человека. На нем 36,6 – явно не температура воздуха. Чью, спрашивается, температуру он показывает? Неизвестного великана? Демонстрации в целом? Судя по надписи “Страна Советов”, 36,6 имеют отношение к ней. Кто-то из демонстрантов говорит, что страна безнадежно больна, а ей ставят градусник с нарисованной температурой. Говорит вполголоса, как бы про себя. Нет, вообще про себя.
На ветру трепещут флаги – разных цветов, но преимущественно красные. Портреты руководителей партии и правительства (не трепещут). Пришедшие стоят в колонне своего учебного заведения – Первого, допустим, мединститута. Ждут команды к началу движения. Кто-то достает из кармана пиджака фляжку.
– Коньяк. Будете, Марлен Евгеньевич?
– А как же.
Обхватывает фляжку губами, делает несколько больших глотков. Громко выдыхает, вытирает рот и вновь присасывается. Угощающий грустнеет. Он не ожидал, что его фляжку будут использовать как соску. Опасается, что после губ Марлена Евгеньевича коньяк потеряет часть своих качеств.
– Полина, выпьешь?
После Полины он, вероятно, снова сможет касаться горлышка фляжки.
– Спасибо, – говорит Полина, – не буду.
А ведь обычно пьет. Стало быть, тоже видела, как неаппетитно пил Марлен Евгеньевич.
Колонна медленно трогается с места. Первым – градусник, затем – флаги, портреты. Течет, как разлившееся варенье, по улице Льва Толстого. На Кировском проспекте сливается с другими колоннами, входит в общий ритм и общую радость. Собственно, радость и возникает от ритма. От большого скопления народа. В целом же радоваться, конечно, нечему.
Нечему радоваться.
1975-й. Алушта. Песчаный пляж. Пишущий эти строки созерцает водную поверхность. Катера, траулеры, какие-то огромные продолговатые суда – назовем их на всякий случай танкерами. Они так далеко, что их уже не слышно, и их перемещение напоминает немое кино. Или качение фанерных судов вдоль театральной декорации. Они идут строго по линии горизонта, не отклоняясь от нее ни вверх, ни вниз.
Между мной и морем лежит подстилка. Она расстелена с учетом местонахождения солнца, вполоборота к морю. Пока я слежу за горизонтом, на подстилку садится девушка. Девочка – лет 16-ти. Она только из моря. Море продолжает стекать с собранных в хвост волос. Влага на ее коже как дождь на свежеуложенном асфальте – каждая капля отдельно. Непоэтическое, возможно, сравнение, но это именно то, что первым делом приходит в голову. Укладка асфальта в свое время произвела на меня большое впечатление.
Из пляжной сумки она достает бумажный кулек. В нем черешня. Купальщица устраивается по-турецки, ко мне спиной. Линия позвоночника, лопатки, коленки – кузнечик. Настя, заглянув через плечо в текст, замечает, что кузнечик – беспозвоночное. Я говорю ей, что она просто ревнует. Настя соглашается и целует меня в макушку. Про кузнечика я оставляю.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка: