Виктория Токарева - Немножко иностранка (сборник)

Борис почистил мне пару картофелин. Разлил водку и провозгласил:

– За встречу!

Я выпила пару глотков и стала есть угощение. Не знаю, в чем дело, но давно мне не было так вкусно. Восхитительно. Картошка – горячая, желтомясая, деревенская. Селедка поверх хлеба – нежная, малосольная, с морским привкусом. Все во мне ликовало от вкусового наслаждения, а может быть, я просто проголодалась.

Было как-то странно, что мы, практически незнакомые люди, встретились как друзья или родственники. Я ведь не за этим пришла. Надо было как-то начинать, но во мне стоял тормоз.

– Надо поговорить. – Я поставила стакан на стол.

– О чем?

– О Ларе.

Борис остановил меня жестом руки. Это был запрещающий жест. Он поднял ладонь, соединил в кружок большой и указательный пальцы и приказал:

– Об этом мы говорить не будем!

– Но…

– Не будем! – повторил Борис, отсекая всякую возможность.

– Зачем же я ехала?

– Посмотреть мои работы.

Борис вышел из-за стола и стал выносить холсты, натянутые на подрамники. Я смотрела растерянно и соображала: как бы мне все-таки озвучить свои «Апрельские тезисы»? Потом поняла: никак. Ситуация затвердела, как гипс. Обратного хода нет.

Я стала смотреть картины. Борис наблюдал за моими реакциями.

– Хотите, сходим вместе на выставку? – спросил он.

– На какую выставку? – удивилась я.

– Концептуалистов. В частном доме.

– Может, все-таки поговорим… – Я решила поторговаться.

– О Ларе мы говорить не будем, я уже сказал. А вот вы мне нравитесь. Я еще в Коктебеле на вас обратил внимание. Хотел позвонить, но стеснялся. А тут вы сами объявились. Значит, на то воля Божия, ничего случайного не бывает.

Я удивилась. Что-то я не заметила в Коктебеле его интереса. Мне казалось, он вообще ничего не замечает, кроме своей трагедии.

– Ну так как насчет выставки? Может быть, в среду?

А что я скажу Ларе? Она послала меня налаживать свою жизнь, а я пришла и подсунула себя. Это как-то подло.

Ко всему прочему, я была замужем. Моя любовь с мужем износилась до дыр, пора было ее выбросить. Но любовь моей дочки с отцом была такая яростная, такая на века, что растащить их было нереально и преступно. Я не могла быть счастливой на слезах своего ребенка. Лучше ничего.

Я до сих пор не знаю, правильна ли моя позиция: лучше ничего. В конце концов, меня ведь тоже родила мама для счастья. У меня ведь тоже одна жизнь и одна молодость.

Плюс к тому доверие Лары. Она позвонит мне сегодня, спросит: «Ну как?» – а я отвечу: «Мы с твоим мужем в среду идем на выставку концептуалистов». Представляю себе, что она почувствует: любовник бросил, муж бросил, подруга предала… Что после этого? Только ложка яду.

– Я не пойду, – ответила я Борису.

– Почему? Вам не интересно?

– Какая разница? Не пойду, и все.

– Да, действительно. Разницы никакой, – согласился Борис.

Он протянул мне маленькую картину величиной с тетрадь.

– На память, – объяснил он.

На картине был изображен баран с большими удивленными глазами. Морда барана каким-то образом совпадала с лицом Бориса. Они были похожи, как братья. Те же глаза. Выражение.

Я поняла, что это автопортрет.

Когда я вернулась домой, мне навстречу выплеснулся телефонный звонок. Я догадалась, что это Лара.

И это была Лара.

– Ну? – мрачно спросила она. – Была?

– Была.

– Говорили?

– Нет. Он отказался.

– Совсем?

– Совсем.

– Да… Он упертый. Если что решил, его танком не свернешь.

Мы помолчали. Что тут скажешь?

– Что делать? – спросила Лара.

– Жить.

– Как?

– Утром встанешь, прими душ. Потом свари кофе.

– Это, по-твоему, жизнь?

– Да. Это будет другая жизнь. Без Бориса. Но это жизнь.

– Я не смогу.

– Сможешь. Не ты первая, не ты последняя.

Лара молчала. Примеривала на себя новую одинокую жизнь, как одиночную камеру.

Прошло три года.

Я узнала, что Лара заболела. Видимо, в ней что-то хрустнуло.

Врачи настаивали на немедленной операции, но Лара не доверяла врачам. Она предпочитала нетрадиционную медицину. Полетела на самолете в Бурятию, там жил знаменитый травник. Он дал ей мешок сухой травы, велел заваривать и пить. Лара вернулась в Москву с мешком. Она пила целебную траву каждый день, до тошноты. Была ли какая-то польза, неясно, но основная болезнь развивалась стремительно и в какой-то момент стала необратимой. Впереди стояла смерть и ласково смотрела на Лару, как хозяйка, встречающая нового гостя.

Лара исхудала, кожа и кости, но была по-прежнему красива. Лицо меньше, глаза синее.

Алеша не отходил от нее ни на шаг и как-то мгновенно превратился из восьмилетнего мальчика во взрослого человека. Серьезный, ответственный, преданный, он не уставал и не хотел никакой помощи. Дороже мамы у него не было никого, и никакая нагрузка не в тягость.

На похороны я не ходила, потому что мне не сообщили. Я, конечно, понимаю, что смерть – дело житейское. Она завершает любую жизнь, но ранняя смерть – это месть судьбы. Такая смерть сушит сердце.

Борис Харламов эмигрировал и жил в другой стране. Он бежал от воспоминаний, вырвал себя из тех мест, «где я страдал, где я любил, где сердце я похоронил».

Борис Харламов живет в эмиграции, процветает, его картины стоят бешеных денег. Он, конечно, набрал возраст, но таланты старыми не бывают.

Алеша переехал к отцу и сделал интересную и большую карьеру. Какую именно – не знаю.

Орфей живет в Канаде и время от времени появляется в Москве. Выступает на телевидении. Читает свои новые стихи. Глаза горят, как у городского сумасшедшего, в углах рта вскипает пена, как у верблюда. Молодые его не особенно знают. Слава Орфея позади, она переместилась в прошлое, в культурный слой, а сверху другая жизнь.

Сейчас поэт в России – меньше чем поэт. Время другое. И Орфей другой.

Картина Бориса Харламова до сих пор висит у меня на стене. И странное дело, куда бы я ни передвинулась, баран провожает меня глазами. Я часто думаю: а если бы я согласилась тогда пойти с Борисом на выставку? Что было бы? Мы посмотрели бы выставку, потом он увлек бы меня в свою мастерскую, у нас вспыхнул бы кратковременный роман. Борис, жаждущий реванша на любовном фронте, выдрал бы меня из семьи, быстро женился, и я укатила бы с ним в эмиграцию. И сейчас жила бы на берегу чистого озера, ела свежую, только утром пойманную рыбу, родила бы еще двоих детей – сына и дочку и жила долго-долго, не ведая, что такое старость. Возможно, в тот далекий день судьба кинула мне веревку, чтобы вытащить из болота в чистые воды. А я не догадалась. Не ухватилась. Сказала: не надо…

Каждый год я отдыхаю в Италии, в местечке, которое называется Абано-Терме. Это недалеко от города Падуя. Итальянцы произносят – Падова, а мы – Падуя. Почему? Не понятно.