Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник)

– А колобродь ты себе на здоровье! Колоброды нас, прожектеров, ох как понимают. Не то что чинодралы всякие. Не будь русского колобродства, я б из Европ в Россию ни за какие коврижки не вернулся.

– Тебя насильно в Питер вывезли! В Петропавловке и в смирительном доме держали, потом в Тобольск запроторили!

– Не пожелай я того сам – не привезли б. Я, может, хотел мученья претерпеть, чтоб дух укрепить, и укрепленным духом к тебе как к человеку, а не как к собаке, явиться. Мне в юности на псарне, зарывшись в солому, спать доводилось. Собак человечьих – нюхом чую. И тебя нюхом вынюхал: ты не собака, Человеев!

– Что-то ты подозрительно в пользу России заговорил.

– Так ведь Россия любого, кто в ней достаточно пожил, на свою сторону перетянет. Так было и так всегда будет.

– Найду-ка я лучше скворца, с ним поговорю. Скворец – он живой, сегодняшний. Не то что ты: пердеж и плесень! Да еще, наверное, провокатор, на современных укров втихаря работаешь…

– Зря себя заводишь. А скворец – он и впрямь живой, теперешний. Но ведь скворец мною выучен. Может, и не этот самый, а другой, который научил третьего, третий – четвертого, четвертый – пятого. Так линия говорящих скворцов до вас без всяких проводов и дотянулась. Ты другое смекни: скворец обучен как надо. Ни историческое прошлое, ни историческое будущее, как это у них и у вас повсеместно принято, не перевирает!

– История – Бог с ней. Характеры меня волнуют! В первую голову твой и мой. Из чисто русского и чисто украинского сделались они разноперыми, пестрят вкрапленьями. Я не против чужого, когда оно усваивается как родное. А тут… Англосаксонские камни в печени. Геморрой швабский сам знаешь где. Польская шелуха все губы порвала. C чужим-то как?

– Чужое – оно и правда лишнее. Так ты – прочисти характер. Только бережно. Все чужое подряд не выкидывай. От него, попутно замечу, полные кладовые прибытка.

– Ты сам, Тревога, в конечном счете, чего хочешь?

– Новых вольностей имперских!

– Ну, учудил…

– Сам час назад про них думал, сам теперь отказываешься.

– Я думал про вольности царские. Про то, что – всяк сам себе царь. Думал, кстати, про себя, не вслух. Ну а помыслы, сам знаешь, к делу не пришьешь.

– На безмене вечности внутренние помыслы – весомей высказанного будут. А новые имперские вольности, они Россию еще ждут впереди!

– А Украйну?

– Этого не знаю. При мне там все по-другому было.

– Зато я знаю! Там думают: империя и вольность – несовместимы! А я думаю – империя и царство противоположны!

– Все это тонкости. Лишние они сегодня…

– Ну, ты же сам если не умом, то на слух должен чувствовать: одно дело царь между царями! Другое – император, то есть – повелевающий всеми.

– Я и сам одно время так думал. Но по дороге из Франции мнение свое изменил. И царь между царями, и император – подданные Великого Простора! Вся суть в громадных пространствах. Простор – есть воля! Воля – есть простор! Вольность России – в просторе великом. И свобода там же. Простор уничтожает любую несвободу… А еще новая вольность имперская в том, чтобы, свободно перемещаясь в пределах великого пространства, забывать про время. Помнишь про время – и ты раб, ты не ощущаешь пространства. Ощущаешь пространство – и время тебе ни к чему! Да они и сами по себе скоро не нужны будут – времена. Есть пространство – оно перемелет время, сделает хронологию маловажной! Вот я время забыл и чувствую: я теперь не Роланд Инфортьюне, не Роланд Несчастливый, каким когда-то назвался, – чувствую себя уединенным и вечным мечтателем Сибири!

– Ишь, куда тебя занесло. Песни о пространстве поешь, а где в этом пространстве Офир спрятан – тут молчок.

– Тебе скажи – так ты не поверишь.

– Говори, шпек, говори, засланец, где царство Офир? Сомну в комок!

– Тут, недалече. По границе расположено…

– Это где же? В Крыму? Может, в Святых Горах?

– Может, и близ Святых Гор Офир когда-нибудь вспыхнет. Может, от Слобожанщины до самого Азова протянется. Но я хотел другое сказать: по границе разума царство Офир расположено! Однако, – спохватился Тревога, – кто прежде срока много узнает, раньше помрет, чем состарится. Ты сахарную голову крупную купи и болвана сахарного успей выточить, пока Дзета тебя не упекла куда подальше!

Ванька Тревога истаял.

Вместе с ним исчез и тревогинский автопортрет. Но пластилиновый человек тот остался. Еще остался сладко-пекучий вкус колотого сахара во рту…

Сахарный Тревога сильно менял дело!

Вдруг увиделось: стоит Ванька в музее Московского Кремля, на подставочке – сахарная голова отсвечивает, губы томно сверкают. И подходит к нему воробьиным шагом – до смешного мелким, предательским – средневысокий чин в синеньком блейзере и как бы про себя гундосит:

– Голову – вижу. Большая голова, мозговитая. Ясен пень, из сахара ведь! Таким образом, и мозг услажден, и душа, как говорят, искрится. А вот ручки и ножки… Что ж это вы, господин Человеев, ручки такие крохотные вырезали? Сахару, что ль, пожалели? И ножки – совсем не в дугу. Вы законы искусства вообще-то осознаете? А табличка? Что за табличка под болваном сахарным, я вас спрашиваю? «Искал правду, нашел Тобольск». Ну, написали хотя б: «Искал иное царство, попал в Тобольское наместничество!»

Глянул Володя и ахнул.

Стоит Ванька Тревога на возвышенном и почетном месте. Только ножки у него и впрямь малокрошечные. А ручки – одни кисти: ни локтя, ни предплечья. И в голове что-то мягко бурлит, будто сироп варится.

– Искаженным у вас образ Тревогина вышел. И учение тревогинское про Офир зря вы здесь пропагандируете. Не творческое воображение – чинопочитание и сословность все вокруг выправят. Так вы или немедля преобразите болвана сахарного, или тащите его отсюда вон!

Тут Володя сахарного Тревогу подхватил, кинулся вниз, в точильные мастерские. Но по дороге уронил Ваньку! Сахарная голова откололась, запрыгала, грохоча, по музейным ступеням вниз, вниз…

И сразу – смех. Смеялся Тревогин: не сахарный, тонкотелесный!

– Теперь понял? Я ведь с умыслом тебя заставил кумира из сахара вырезать. Знал: кумир сахарный расколется – ты прозреешь. И соображать начнешь, в чем причина нынешнего интереса к летателю Тревогину!..

Человеев встряхнулся, вскочил со стула, кинулся на Дзетин балкон.

Прикидывая возможности, глянул с четвертого вниз. Спуститься, не переломав ног, в общем, было можно. Вернувшись в комнаты, проверил ключи, кредитку и, обув свои знаменитые сиреневые штиблеты, теперь уже медленно и осторожно ступил на балкон.

Вавила Ханадей ехал в Дом Правительства жаловаться на жизнь. Порицать чужие пороки и выхвалять собственные достоинства, напоминать о разнице между людьми и птицами, а главное – о болезненном состоянии нетрудовой части российского населения говорить он ехал!