Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник)

Темно-молочные, торчащие в разные стороны груди креолки – снова выставились из листвы.

– Так вас Симой зовут? Серафим, стало быть? – Ты грубо расхохотался.

– Симон я, Симон! – Старший юстициарий наклонился, стал обрывать с ног ласты.

– И куда это она вас зовет?

– Сеанс связи у нас в переговорной. По мобилке с родственниками моими говорить она будет. Да как бы не в последний раз!

Ты повернулся и медленно побрел к западной оконечности Бобрового острова, хотя на креолку еще разок взглянуть и хотелось…

Туман рассеялся, клочьями осел на воду. Бобровый остров остался позади. Лодка причалила, и официант из берегового трактира, бледно лыбясь, сказал:

– Ну че, фраерок, кранты тебе по ходу, – теперь он не канючил и не растягивал слова, – много лишнего ты тут увидал… Но так и быть. Гони двести евриков и канай отсюда.

– Мы так не уговаривались.

– Двести! За конкрет-шоу платить надо, фраерок… Охрана!

Ты швырнул квелому в лицо смятую тысячу и кинулся бежать.

Не тут-то было! Квелый перехватил на бегу, у калитки. Произошла безобразная, с некрасивыми падениями и промашливыми ударами – стычка. Она должна была закончиться полным твоим поражением, потому что спешили уже к забору застольные служители в крапчатых бабочках.

Тут неожиданно для самого себя, целя словами прямо в горло квелому, ты заорал:

– Урою, сука, порррву!..

Квелый официант, выламывавший из трактирной ограды березовый кол, неловко дернулся, острый конец вонзился ему под кадык.

Хлынула черноватая кровь.

Ты хотел подбежать и плюнуть квелому в зенки, но трактирные подавальщики были уже близко, рядом, и ты, конечно, дал деру…

Гул земли, гул познания и гул прозрений, летом слышен быть перестал.

Может, поэтому в начале сентября ноги сами принесли в береговой трактир.

Квелого там уже не было.

– Так это у нас тогда особая неделя была, – объяснил другой официант, веселый, со взбитым коком, – подследственных, согласившихся на сотрудничество с органами, сюда к нам иногда привозят. По официальному, кстати, договору. Тогда всех посетителей – на неделю отсюда вон! А подследственным дают порезвиться, спектакли, ролевые игры им устраивают… Они несколько дней с бабами тут покувыркаются, глотнут чего надо и что хошь подпишут. Их потом в «кандее» – назад, в Бутырки или в Матросскую Тишину… Правда, убирать за ними – трех дней мало! Но платят за спектакли хорошо. Да и пригодится нам дружбец с органами!

Вздрогнув от слова «кандей» и сообразив: на острове теперь пусто, а военюрист Симон был просто подследственным, придумавшим для себя роль старшего юстициария и не совравшим, наверное, только про одно, про гул земли, – ты повернул назад.

Москва-река через промзоны и пустоши стремилась к прозрачной Оке.

Все стало подергиваться смутно-осенней мглой. Правда, в зелени вязов еще вспыхивали редкие золотинки, а в прибрежных кустах резал глаз смертельно искореженный якорь. Но вскоре и якорь потонул в сухой осенней мгле.

Торопясь, ты вернулся в береговой трактир, выпросил у настоящего, а не какого-то «ролевого» официанта салфетку, отобрал у буфетчицы губную помаду, которой она собиралась подвести губы, и на рвущейся бумаге кое-как вывел те несколько слов, что от всей этой истории только и остались:

Неубиваемы в этом мире лишь три вещи: гул земли, онемение неба, всезнанье воды.