Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник)

– Мало ты в тундре, однако, бывал, – улыбнулся косторез. – А трусость… Ее у нас вообще нет, с детства она куда-то пропадает. Может, заботы ее съедают, может – собаки, если обронишь невзначай. Трусости нет, а вот тонкость в нас есть, только ее никто не замечет, тупостью считают…

– Чего-чего? – рассмеялся гидрогеолог. – Вон сколько анекдотов про чукчей!

– То – чукчи. А мы – чукотанцы. Скажу тебе, непонятливому, еще раз: тонкость и застенчивость в нас есть. Чего смотришь? Вбил себе в голову, что мы думать не умеем! Не только умеем, но и в логике кое-что смыслим. Я тоже в Питере университет кончал. Сейчас косторезам помогаю, а когда-то…

Федот махнул рукой.

Сладкая, легкая, едва ощутимая и с трудом передаваемая северная боль лучиками зажглась в его глазах.

Тут стало окончательно ясно: именно тонкость и непередаваемая чистота северного бытия не позволила тем чукотанцам из далеких 40-х жить дальше!

«Жить нужно чисто. И… Жить нужно начисто! Без нескончаемых черновиков и затяжных, никому не нужных набросков», – упрекнул я себя с горечью. Но тут же засомневался: чисто, смело… И все?»

Наверное, все…

Я купил два огромных медвежьих когтя: для себя и для отца девочки Кэннэй. Но найти ее не успел, оставил коготь у своих новых знакомых, попросив передать девочке…

При отлете из аэропорта Анадыря потолок новенького выхода к самолетам внезапно протек вязким дымом. Дым был искусственный, невкусный. Такой же искусственной и невкусной показалась ждущая впереди столичная жизнь.

Я вспоминал мыс Дионисия и сопку святого Ивана, возвышавшуюся над Беринговым заливом, вспоминал крупную росомаху и двух невеличких белых куропаток, взлетевших из-под ног в крохотном скверике сразу же за гостиницей, вспомнил секущую щеки пургу и собачью упряжку, мелькнувшую на берегу ледяного залива…

Но больше всего я думал про девочку Кэннэй.

Мысли про нее и про здешнюю жизнь были горько-сладкие.

Думалось: пусть тут не кучеряво живут, зато не утратили понимания; люди и дети их должны быть как те ледяные кристаллики – чистыми, честными. Конечно, и мы в столицах как-то проживем. А помогать нам в этом будет – хоть иногда, нечасто – необыкновенная чистота, хранящаяся, как загадка и тайна, на арктическом Севере…

«Время бежит в одну сторону, а собачьи упряжки – в другую.

Цивилизация тянет к истошному крику и сумасшедшим картинкам.

Традиционная культура дает силу духа и белизну невидимых полотен».

Так подумалось напоследок.

Солнца в тот день при отлете не было. А хотелось, чтоб оно было.

Я вздохнул и закрыл глаза. Стальные кристаллы прозы зазвенели в ушах.

И тут же перед мысленным взором заскользил по льду Анадырского лимана красный шар с узкой белой поперечной полоской.

Девочка по имени Кэннэй, Девочка Красный Шар!

Она и стала для меня в тот миг яшмовым чукотским солнцем.

Там, где Костромка стекается с Волгой, где, канув на глубину, ходят тайные и тихие вихри воды, невдалеке от величавого Ипатия стоит выстроенная для туристов и теперь полузаброшенная деревня. Сонные домки этого берендеева царства глядят на мир испуганно и непонимающе: зачем? Зачем строили, зачем бросали? Зачем выламываются чешуйки деревянные из крыш, соскакивают с петель резные двери, трескаются по ночам матицы и завитки обломанные болтаются?

В одном из таких домков нынешняя зима Митьку и угнездила.

Не топлено, не метено, голодно – зато не так боязно, не обрывается сердце от стуков и дальнего свиста.

Но вот зима прошла, к весне стало теплей, сытней. Сытней – а горше. И горечь эту хоть мажь по щекам, а хоть с хлебом ешь, – никуда она не девается!

Потому и живет Митька через силу. Не живет, доживает.

Полгода назад, по первой еще осени, обчистил он палатку. Теперь Митьке конец. Теперь – потому, что зимой у всех палаточников и так хлопот полон рот: то обогреву нет, то товар не по сезону. А весна время легкое, гулевое. Для Митьки же – пропащее. Это он знает отлично, и по временам ему страшно до рвоты, а по временам – ничего, терпимо.

«П… п… п… конец подкрался незаметно, – поплевывает перед собой и криво лыбится Митька. – И правильно, и верно, что конец. Своих «кидать», у своих тянуть – никак это не годится».

Митька чешет когда-то стриженную под нулевку, а теперь ровно и густо заросшую голову, трогает не в меру мясистый, замокший, прилепленный к плоской тарелочке лица нос, вздрагивает всем своим остреньким курячьим телом: телом какого-то восьмилетки, а не четырнадцатилетнего пацана, телом, которое он ненавидит и терпит только потому, что оно все-таки удивительно крепкое, жесткое… Митька встряхивается и все пытается вспомнить: за каким хреном полез он в палатку, где торговал его двоюродный брат Стас? Ну, пошел он туда, допустим, потому что и всегда в последнее время по ночам ходит, никогда не спит, разве только днем. Но грабить-то Стаса на кой?

Мысли разбегаются. После бессонной ночи Митька поклевывает носом.

«Ну, пришел, ну, набил барахлом и бутылками две сумки. Ну, так ведь кое-что и отдал же! Сам и принес. Правда, потом вытворил кое-что похуже: деньги стянул. У-у-у, ё-ё-о!.. Ну да чего теперь. Завывай не завывай, конец – один».

Можно бы сейчас, конечно, на автобус, на поезд – да хоть в ту же Москву. Деньги у Митьки есть. Денег ого-го сколько! Денег – от сладости ловко ложащегося на язык словца Митька жмурится, как тот кот – денег у него целая «котлета»! Но чтобы в поезд-автобус сесть, нужно на вокзал ехать, нужно переправляться из берендеевой деревни на другой берег, в Кострому, а там-то его как раз и ждут! Потому как давно приказано-приговорено: Митьку-Камыша поймать – и в речку Костромку! Знают гниды, как уесть.

Прошлым летом уже «купали» его. Но то до кражи и ради забавы только. Потом еле живого, одеревеневшего, покрытого сплошными бурыми пятнами, насилу отпоили сладко-соленым, тошнотворным, как моча, «Волжским» вином. Потому-то здесь, в туристической деревне ему жить и позволяют, думают: помрет Митька, не выдержит. Вода ведь, так его пугающая, прямо под задницей! Эхма! К доктору бы сейчас, к Семен Михеечу!

Доктор Митьке не раз говорил: «Вас, Димитрий, я за две недели вылечу. За полторы даже! Мне это, как вот руки вымыть. Но… время, время! Где его взять? Никакого времени мне на вас не отпущено. А то бы я с радостью…»

И руку к сердцу доктор прижимал, и «простите, простите Димитрий», говорил. А потом уходил скоренько за занавесочки и на ходу все руками встряхивал. Наверно, потому он руками тряс, что были они у него в каких-то ранках: маленьких, багровых, поднимавшихся над кожей, как крохотные вулканчики (такие вулканчики Митька в кино видел) с едва заметными воронками кратеров. Чудно́! Доктор, а руки не лечит. Наверно, на них тоже времени не хватало. Ну да теперь все равно. Нету доктора! Уехал в Тель-Авив. Тамошних, небось, лечит. Может, кого и вылечил уже. Может, и там уже весна! Эхма!