Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник)

– А ты сама чего хочешь, Кэннэй?

– Коюшки и огууца…

– Мы много наловили, давайте я вам корюшки принесу.

– Она чужого не возьмет, сама хочет.

– Я наовью стойко, чтоб каждому по садкой коюшке! – топнула ножкой по насту девочка. – Каждый день по садкой, каждый день!

– Ей на следующий год в школу, а она песни протяжные воет и глупости говорит. В книгах только сказки по складам читает, сама научилась. А может, отец научил, они мне не говорят…

Сердито фыркнув, мать отвернулась: вроде как от мороза.

Рыбалка меж тем продолжалась. Вдруг сильней задул ветер, круче завернулась поземка.

Мы стали собираться назад, в Анадырь. Хотели подвезти мать с девочкой. Но женщина отказалась: «Вот еще! Больно надо».

Уже хлебнув из фляги водочки и весело покрикивая: «Мы и так полетим-покатимся! Кэня ж у меня шарик! А я птичка-Пычик! Пычик-птичка я…» – она стала совать в пакет мерзлую рыбу.

Мы все никак не могли уехать. Мой напарник, Василек, потряхивая белым, выбившимся из-под шерстяного подшлемника чубом и помаргивая веселыми глазами, старался поймать рыбы побольше.

Выглянуло из-за туч красноватое, с белой прожилкой солнце.

Корюшки было много. Каждая из рыб вылетала из лунки на снег неожиданно: семьдесят штук, восемьдесят, девяносто пять…

Горка выловленной рыбы, которую мы кидали на немыслимо чистый снег, росла.

Наконец стали выруливать в город. Было непросто: машина все время буксовала. Насилу выехали на укатанную дорогу. Василек и водитель продолжали о чем-то возбужденно переговариваться.

А мои мысли, наоборот, остыли и волочились за машиной, как та стихающая поземка: тише, слабей, совсем замирая…

Мысли я старался от себя гнать.

Но как только от мыслей освобождался – абсолютно безмысленно, всем корпусом, руками и чуть подмерзшими ступнями ног начинал понимать: главы тех двух чукотских семей, погибшие в конце сороковых, ухватывали жизнь верхним чутьем! И не заменяли это чутье мелкими соринками разума, налипающего на беспредметные, а стало быть, пустые слова.

Скорей всего, они поняли: чтобы дети их не выросли болезненно сломленными, духовно изувеченными, питающимися, как те падальщики, лишь ненавистью поражения – они должны уйти вместе со взрослыми.

Это было неожиданно, из границ привычной морали дерзко выплескивалось…

Потому-то на следующий день в торговом центре я так жадно и вскинулся, когда один из моих новых знакомых, косторез Федот, сказал:

– Что толку если ногами и спиной здоров, а душой – калека? Никакого толку, однако, не будет.

– Душа, сердце… Фигня все это! Всюду царствует один хрен моржовый, – перебил его пьяненький гидрогеолог.

Про хрен моржовый я слыхал тут уже не раз, говорили о нем с упоением и горячностью, но и с долей брезгливого презрения, а иногда – досадливого недовольства этим словосочетанием.

Хрен волновал и раздражал многих! Волновал – как признак судьбы, как возможность чего-то более сильного и великолепного, чем сам человек. А раздражал – как невозможность изменить то, что получено от природы…

Косторез Федот был из тех, кому россказни про хрен моржовый не нравились.

– Брось ты про хрен! Больше сказать нечего?

– Не байки ж про земляного кита травить? – бывший гидрогеолог внезапно разреготался до слез.

Стараясь угловатыми жестами очертить это самое чудище, которое предки северных народов звали земляной кит и которое было на самом деле мохнатым мамонтом, он приглашал смеяться меня и костореза.

– А вот про медвежий коготь, однако, не байки!..

Медвежий коготь острием вверх скользил по осеннему свежему насту, как по голубоватому кафелю.

Когда-то давно у охотника Ивана Омрына заболел сын. Его лихорадило и рвало, сознание то уходило, то возвращалось. А тут – ненастье: редкий для Чукотки ледяной дождь, вслед за ним низкие, ползущие едва ли не по земле, почти осязаемые кожей, рвано-телесные тучи.

Лечить пробовали всем: от шаманских выкриков до царской водки.

Наконец, крепыш Омрын решил применить последнее средство. Оно было небезопасным, иногда давало обратный результат.

Омрын вышел на крыльцо, постоял, потом неожиданно задрал руку с крупным, изогнутым медвежьим когтем кверху, трижды грубо царапнул им низкое небо, произнес старинные, плохо им понимаемые, но страшно волнующие слова. И тут же зажмурился. Боялся: вдруг ничего не случится, и он об этом сразу узнает, и тогда последняя надежда рассыплется прахом…

Так и простоял Омрын несколько минут со сплющенными веками.

Заболели от напряжения глазные яблоки, пошли перед глазами фиолетовые круги. Пальцы, судорожно сжимавшие медвежий коготь, разжались. У Ивана закружилась голова, и он упал на недавно выпавший осенний снег.

Когда очнулся, туч не было. Иван пошел в ярангу.

Сын сквозь сон улыбался. Варево, которое сготовил шаман, уже остыло, пар из яранги ушел.

Иван потрогал сына за виски. Сын на глазах оживал. Крепыш Омрын радостно крякнул, вышел из яранги за когтем, который уронил, падая…

Коготь скользил по насту и подпрыгивал как бешеный, как будто за ним гнались собаки или охотники!

Этот желтоватый, мчащийся над снегами коготь напоминал охотничий, слегка изогнутый нож молодой Луны, которую кто-то невидимый нес в прозрачной руке над равниной, над карликовыми кустами…

Невдалеке послышался рев медведя. Слева от яранги мелькнуло что-то огромное, коричневато-серое.

– Медведица… Бело-бурая!

Иван вспомнил рассказы о помесях бурых и белых медведей, отличавшихся поразительной понятливостью, почти человеческой находчивостью, громадными размерами.

Бело-бурая рвалась в ярангу, она становилась на задние лапы, вытягивала перед собой одну из лап передних и ревела, как раненая…

Омрын кинулся в ярангу за «тулкой». Но когда он снова высунул нос из яранги, бело-бурой с изрядной желтинкой медведицы видно уже не было.

Все вокруг успокоилось, бешеный коготь тоже исчез бесследно.

Поцеловав в холодный ствол свою «тулку» 1968 года выпуска, крепыш Омрын возвратился в ярангу…

Косторез сглотнул слюну, отвернулся. Он почувствовал: рассказу его не верят. А гидрогеолог – так тот готов был Федоту в лицо рассмеяться.

Чтобы снять неловкость, я спросил у гидрогеолога:

– Ты обещал про тундру и про маяк рассказать.

– Да ерунда это про маяк. Я тебе так скажу… – Он на минуту запнулся. – Так скажу… Все красоты, все истории заманчивые – самообман. А все разговоры про мораль – просто трусость. Сам в тундре убедился. Будешь жалеть собак – сам подохнешь, – развязал лысоватый гидролог, а потом снова завязал цветной шейный платок.

Мы стояли в закутке новенького торгового центра у стеклянного шкафчика с поделками из мамонтовой и моржовой кости.